Невротический характер - Альфред Адлер

слово «эскадамбра». Как известно, бессмысленные с виду словообразования часто встречаются в речи нервнобольных. Обычно они составляются как будто по некоей схеме подобно тому, как дети изобретают свой язык, используя который хотят добиться чувства превосходства. Пфистер[228] сумел истолковать словесные образы, рождающиеся у «проповедников-харизматов»[229]. В некоторых случаях я находил, что звон в ушах является пугающим напоминанием о бушующем море и связанных с ним опасностях как аллегории жизни[230] подобно тому, как Гомер сравнивает с бушующим морем народное собрание в Древней Греции. При паранойе, мании и dementia praecox такие побуждения к превосходству отчасти облекаются в форму галлюцинации и обеспечивают эту психотическую схему акустическим или визуальным завершением.

Что касается такого завершения некоего психического движения и превращения его в слуховую галлюцинацию, то мы можем принять, что сильная внутренняя потребность привела к перенапряжению предохранительной тенденции, для чего слово «эскадамбра», непонятное и ничего не значащее для пациентки, может представлять только меру и сигнал[231]. Но можно ожидать, что убедительное объяснение этого слова позволит понять душевное состояние девушки. Как правило, истолковать такого рода галлюцинации легко, не сложнее, чем короткий отрывок сновидения. Когда пациентке был задан вопрос о ее впечатлении от нового словообразования, ей припомнилась Альгамбра. Ее уже с давних пор интересовало это место: когда-то великолепный город в Испании, а теперь руины, развалины. Начало слова «эск» вроде бы содержится в слове «эскимос», а также эти буквы есть в слове «э(тру)ск». Еще ей приходит на ум народность «баски», в этом слове тоже присутствуют две из трех букв начального «эск». Таким образом пациентка показывает путь, которым она шла, образуя новое слово: она связала фрагмент названия народности и фрагмент названия разрушенного города. В конечном счете ее «эскадамбра» тоже была только фрагментом, и мы можем подозревать, что в галлюцинации содержится мысль о состоянии развала, об умалении, обделенности. Фрагмент «скад» связан, как легко догадывается пациентка, со словом «каскад». Она даже уверена в этом, так как по поводу своих недавних месячных выразилась так: «Это был просто каскад».

Принимая во внимание, что пациентка собирается вот-вот заключить брак, можно с ходу понять связь нового словообразования с ее психической ситуацией. То, что она не хочет замуж, проистекает из ее невроза, который предлагает пригодное препятствие[232] к этому. В галлюцинации есть фрагментарный набросок примерно такого хода мыслей: «Великолепие моей невинности будет разрушено. Я должна буду родить, то есть продолжить род (народность). Мне придется ради этого пролить целый каскад крови».

Когда я в своем толковании дошел до этого места, пациентка помогла мне продвинуться дальше, рассказав, как она в восьмилетнем возрасте услышала об одной женщине из числа знакомых их семьи, которая умерла при родах. С тех пор пациентка уже не могла отделаться от страха перед родами.

Так в чем же смысл этой галлюцинации? Можно ли его хотя бы приблизительно описать словами «исполнение желания» или «желание смерти»? Все в совокупности говорит против этого. Смысл этого нового словообразования – предварительное указание в направлении ожидаемой опасности, унижения; страх превратиться в «развалину», как она часто называла мать; страх умереть, как та женщина из ее детского воспоминания.

Эта тенденция, направленная против женских функций – а пациентка даже сознательно сопротивляется браку, – еще более старая и происходит из самого раннего детства. Тогда она воплощалась в желании быть высокой, здоровой, сильной, как отец, а не слабой, подавленной и больной, как мать. Потом эта тенденция развилась в фиктивную направляющую линию и наполнилась логическим содержанием, которое группируется вокруг руководящего мужского личностного идеала, и равнонаправленным страхом женской роли. Отсюда последовательно вытекает компенсирующая цель – остановиться, не вступать в брак. Из дальнейшего материала пациентка смогла уяснить смысл своего желудочного невроза: это были галлюцинаторные возбуждения, которые заранее отражали жалобы при беременности, с тем чтобы пациентка держалась от всего этого подальше. Соответственно, в бодрствующем состоянии, в сновидении, в галлюцинации и в неврозе сохранялась одна и та же предохранительная тенденция: не будь женщиной, не подчиняйся, будь мужчиной! Эта девушка в обращении с людьми была грубой и категоричной и вечно со всеми ссорилась. Честолюбие буквально полыхало в ней и делало ее нетерпимой. От своего жениха, с которым она обращалась очень плохо, она требовала безусловного подчинения и время от времени вообще прекращала всякое общение с ним. Но когда он однажды уделил внимание другой девушке, пациентка приложила все силы, чтобы удержать его при себе. Ей многое позволялось с ним. Одной из ее детских грез была фантазия о том, как все человечество вымерло и она осталась одна на земле – аналогия с мифом о Всемирном потопе, в которой отчетливо видны эгоцентрическая, враждебная к миру сущность этой пациентки, недостаток у нее социального чувства. Чтобы вызвать у себя дискомфорт в желудке, она, как это обычно бывает в таких случаях, едва ли сознательно заглатывала воздух, что усиливалось при волнении.

У многих пациентов, у которых эта черта «хочу иметь всё» выражена очень отчетливо, как у вышеописанной девушки, обнаруживаются также противоположные черты характера. Часто это настолько утрированные честность, скромность и невзыскательность, что их особое подчеркивание уже вызывает подозрение в аранжировке. В таких людях постоянно говорит «совесть», у них всегда наготове чувство вины[233], оживающее при любом возможном поводе. Решение этих старых загадок человечества вытекает из понимания предохранительной тенденции, которая, в интересах социального чувства, обрывает прямолинейные, агрессивные направляющие линии, пресекает порывы наказуемой корысти и невоздержанности, как только они начинают угрожать личностному идеалу. И тогда предохранительная тенденция устанавливает, так сказать, промежуточную руководящую фикцию – совесть и ее опережающее усиление – чувство вины. Проходя через эти две инстанции, все затеваемые действия и приготовления преобразуются в такую форму, чтобы они, не нанося ущерба воле к власти и видимости, тем не менее позволили бы сохранить высокую самооценку. В этот момент мы замечаем нечто противоположное первоначальному чувству неполноценности как некую моральную компенсацию чувства неуверенности. Теперь невротик может уверенно исключить ряд таких средств для достижения власти, которые могли бы его унизить.

Также и в других отношениях можно обнаружить воздействие предохранительной тенденции, в морали, религии, суевериях, побуждениях совести и чувства вины. Все они создают застывшие формулы и лозунги, которые очень любит неуверенный в себе невротик. И он может тогда «упражняться» на мелочах, апробировать на чем-то ничтожном свои моральные готовности и особенно – principiis obsta![234] – обезопаситься, предвосхищая свое моральное поражение, от каких-то неприятных осложнений и моральных ловушек, которые он заранее сильно преувеличивает. Этот