Мы все нарциссы? Феномен нарциссизма от мифологии до патологии - Витторио Линджарди

Фрейд различает две формы нарциссизма: первичный и вторичный. При первичном нарциссизме ребенок вкладывает в себя весь свой эротический заряд, который можно определить скорее как любовь с собой, чем как любовь к себе. Далее он подчеркивает роль родителей в поддержке нарциссизма ребенка, то есть тенденции «устранять с дороги ребенка все те уступки требованиям культуры, с которыми пришлось считаться собственному нарциссизму родителей, и восстановить по отношению к ребенку требования на все преимущества, от которых сами родители давно уже вынуждены были отказаться». Для своего ребенка, говорит Фрейд, мать и отец жаждут лучшей судьбы, чем та, что выпала им, и делают все возможное, чтобы он не пострадал от неизбежной суровости реальности.

Ребенка не должны касаться ни болезнь, ни смерть, ни отказ от наслаждений, ни ограничения собственной воли; законы природы и общества теряют над ним силу, он действительно должен стать центром и ядром мироздания. His Majesty the Baby – это то, каким когда-то родители считали самих себя.

Размышляя над инфантильным и неизбежным родительским нарциссизмом, Фрейд видит в ребенке того, кому суждено исполнить мечты и желания, которые не смогли реализовать его родители. «Он должен воплотить неисполненные желания родителей, стать вместо отца великим человеком, героем, получить в мужья принца – для позднего вознаграждения матери». Мы и сегодня не можем опровергнуть эту мысль Фрейда, в том числе и в отношении гендерных стереотипов. Ребенок является для родителя убежищем, в котором он встречается с максимальной уязвимостью собственной нарциссической системы: «столь беспощадно изобличаемым реальностью бессмертием Я». Трогательная и, по сути, детская любовь родителей, говорит Фрейд, «представляет из себя только возрождение нарциссизма родителей, который при своем превращении в любовь к объекту явно вскрывает свою прежнюю сущность».

При вторичном нарциссизме, напротив, либидо отделяется от объектов и возвращается к Я, происходит своего рода патологическая регрессия к предшествующему инфантильному нарциссическому состоянию. Например, бред величия – это не что иное, как «непосредственное следствие возвеличивания Я из-за отнятия либидозных привязанностей у объектов». Фрейд вводит понятия «идеального Я» и «Я-идеала», недостижимых, но необходимых для построения самооценки инстанций, и помещает их в точку соприкосновения нарциссического Я, идентификации с родителями и коллективных идеалов. Это предполагает развитие Я-идеала (то, какими мы стремимся быть) как отдельной структуры от сверх-Я (то, какими мы «должны» быть, основанное на интернализации соблюдаемых в большей или меньшей степени правил, усвоенных в процессе воспитания). Нарциссизм, по мнению Фрейда, смещается к этому идеальному Я, которое, как и детское Я, обладает всеми наиболее ценными качествами. От этого инфантильного «нарциссического совершенства» Я не желает отказываться, и, когда оно подвергается оспариванию со стороны других или не соответствует требованиям собственного критического суждения, оно стремится отстоять себя в новой идеальной форме.

Мы говорим только о первой половине XX века, а нарциссизм уже представляется головоломкой. Он мыслится то фактически сексуальным извращением, то этапом в нормальном развитии либидо; шизофренической характеристикой, при которой либидо отстраняется от внешнего мира и вкладывается в субъект; типом выбора объекта любви, при котором объект выбирается потому, что представляет собой то, чем субъект был или хотел бы быть. Когда мы подходим к 1950-м годам, Мелани Кляйн высказывает сомнения относительно фрейдистской идеи о фазе первичного нарциссизма, предшествующей объектным отношениям. Даже те состояния, которые для Фрейда представляют собой нарциссическую абстиненцию, для нее характеризуются либидинальным инвестированием объектов, в данном случае идеализированных объектов, интернализованных и ассимилированных в Я. И наоборот, установка на межличностную эксплуатацию и доминирование над другим, которого нарцисс считает ниже себя, отражает использование объекта в качестве «контейнера» для плохих частей Я. Отстраненность, грандиозность и неспособность к выстраиванию прочных отношений связаны с защитой, мобилизованной против зависти, то есть ненависти к хорошему объекту, который обладает желаемым и контролирует его. Кляйнианский психоанализ подчеркивает роль зависти в нарциссических расстройствах: чувство, представляющее собой психологическую форму наиболее разрушительных человеческих импульсов, препятствует установлению реальных отношений с хорошими объектами, подрывает чувство благодарности, размывает различия между хорошим и плохим. Переходя на более высокий клинический уровень и развивая кляйнианскую концепцию зависти, Розенфельд, которого мы уже знаем по его разделению нарциссов на толстокожих и тонкокожих, добавляет, что нарциссические личности развивают грандиозное и идеализированное представление о себе, обесценивая объекты и отношения, для того чтобы избежать зависимости и депрессивных страданий, которые они испытали бы, если бы знали, что завистью разрушают объекты своей любви. Взаимодействие защит служит для дистанцирования от боли, связанной с зависимостью от объектов, внешних и внутренних, отличных от Я.

Если в кляйнианской и посткляйнианской теориях рисуется портрет нарцисса, характеризуемого высокой конфликтностью, деструктивностью и завистью, то с середины прошлого века ряд авторов описывает нарциссические проблемы, которые возникают в основном из-за неудач в окружающей среде и отношениях, смещая акцент на дефицит (вместо конфликта), а также на хрупкость и уязвимость нарциссического пациента. Среди первых работ в этом направлении я хотел бы упомянуть исследования Дональда Винникотта. В них говорится, что патологии, которые мы сегодня называем нарциссическими, являются результатом материнской неспособности поддержать развитие потенциального пространства, порожденного диалектикой между иллюзией самодостаточности и зависимостью от реальности, признаваемой внешней. Матери пациентов не позволили им получить опыт использования объекта, то есть познать объект в его инаковости и выстроить отношения с ним, вынудив остановиться на отношениях с объектом через идентификацию. Ситуации эмоциональной недоступности со стороны матери, описанные Винникоттом, ставят ребенка в болезненную ситуацию, когда он вынужден удовлетворять эмоциональные потребности матери, чтобы обеспечить переживание зависимости, но ценой отказа от наиболее яркой и аутентичной части своего собственного опыта. На такого рода давление среды, вызывающее первичные агонии, ребенок реагирует активной диссоциацией своих эмоциональных и телесных состояний, гарантируя себе адаптацию к внешней реальности, но отказываясь от собственной устойчивости, жизнелюбия и спонтанности. Эта диссоциация структурирует «Ложное Я», которое выполняет функцию маскировки, сокрытия тайного и аутентичного Я. Другие авторы, такие как Арнольд Моделл и Вамик Волкан, используя выражения «нарциссический кокон» и «стеклянный пузырь», также подчеркивают функцию нарциссической абстиненции как попытки защитить себя от причиняющей боль зависимости, в одиночестве взрастить наиболее истинную и ценную часть себя. По словам одного из пациентов Моделла, «разделить чувства было бы все равно что нанести себе травму, которая сделала бы меня беззащитным, мое драгоценное ядро вышло бы наружу и было бы потеряно навсегда». Также здесь можно вспомнить слова одного из моих пациентов: «Если я выдам кому-то тайну своих глубинных мыслей, это может запятнать очарование моего одиночества».

Особое место занимает вклад в