Мы все нарциссы? Феномен нарциссизма от мифологии до патологии - Витторио Линджарди

будет любить себя так сильно, как Людовика. Но не имея возможности объявить всему миру о своем чрезмерном чувстве к недостойному объекту, Людовика стала лицемеркой: она щеголяет своим смирением, напоказ жертвует собой ради мира. (Но ее цель – получить какие-нибудь заслуги для своей дорогой Людовики.) Если она не осмелится размахивать своей жертвой, как флагом, то преподнесет себе высший дар – вкус непонимания и одиночества».

Описав типы нарциссов – счастливый, злобный и несчастный, – Моранте завершает свою притчу сравнением встречи в кафе на Пьяцца дель Пополо «с невозможным концертом трех инструментов, которые играют, каждый на свой лад, свое отдельное патетическое соло».

Фрейд говорил, что поэты часто опережают ученых. Как пишет Эмануэле Треви, «дело не в том, что литература более “изящна” или более “метафорична”, чем психиатрия, тем более нельзя приписывать ей в обязательном порядке бо́льшую степень подлинности или глубины». Но разница между ними все же существует, и она заключается в том, что «психиатрия <…>, чтобы быть эффективной, должна абстрагироваться, привести множественность случаев и симптомов к константам, создать для них общие определения». И напротив, продолжает Треви, «литература черпает смысл своего существования из отказа от любого обобщения: это всегда история о человеке, замурованном в собственной уникальности, творце и пленнике своей неповторимости». Для Карла Ясперса, величайшего психопатолога прошлого века, диагноз должен быть «мучением»: в этом утверждении я всегда прочитывал констатацию необходимого напряжения клинициста при соединении индивидуального случая с общей категорией. Для Вирджинии Вулф it is no use trying to sum people up – «бессмысленно пытаться понять людей». Для Хорхе Луиса Борхеса «не существует классификации мира, которая бы не была произвольной и проблематичной»[41], однако это не может «отбить у нас охоту создавать наши, человеческие схемы, хотя мы понимаем, что они – временны». Наши диагностические определения, продолжает Треви, обладают «ценностью, которая доходит до того, что индивид – именно потому, что он индивид, – отбрасывается в сторону, и после этого, за этим поворотом, у него уже не остается имени, которое могло бы догнать его». В отличие от мануализированных диагностических подтипов, у Моранте, в кинематографе (включая уже упомянутых Чарльза Фостера Кейна из «Гражданина Кейна» и Джордана Белфорта из «Волка с Уолл-стрит», а также Стефана Лашо из «Сердце зимой», Жасмин Фрэнсис из «Жасмин» и незабываемую Норму Десмонд из «Бульвара Сансет») и тем более в отдельных случаях, зафиксированных в процессе психоанализа, мы чувствуем жизнь человека, его уникальность, в том числе уникальность его отношений с нами. Как психиатр, посвятивший себя диагностике, я согласен с Треви: каждый диагноз должен иметь две души – одна из них измеряется в понятиях нозографического эсперанто научного сообщества, другая рождается в ходе живой встречи с пациентом, его личностными, семейными, биологическими корнями. Две души, которые мучают друг друга и мучают нас бесконечным диалогом между общим и частным.

Психоаналитическая душа нарциссизма

Существует только одна точка зрения, объединяющая всех психоаналитиков, которые, начиная с Фрейда и далее, пытались объяснить, что мог увидеть Нарцисс в своем отражении: она заключается в том, что одной точки зрения недостаточно. Разнообразие пациентов, которых можно отнести к спектру нарциссических расстройств, настолько велико, что требует различных теоретических воззрений и, соответственно, различных терапевтических подходов. Хайнц Кохут, психоаналитик, посвятивший всю свою жизнь изучению и лечению нарциссических личностей, пишет так: «Чтобы осветить различные темы, связанные с нарциссизмом <…>, знаний и умений одного автора недостаточно». Добавлю к этому одно свое соображение: если для терапевта основополагающей является сверка с идеями, сформировавшимися в результате более чем столетнего развития психоанализа, то в основе понимания структуры нарциссической личности лежит опыт отношений, т. е. что человек испытывает во время личного взаимодействия. Это соображение не лишено теоретических последствий, поскольку для объяснения нарциссического феномена необходима реляционная перспектива. Пациенты с нарциссическим расстройством личности входят в число наиболее сложно поддающихся психотерапии. Поэтому при работе с ними особенно важно, чтобы терапевт умел постоянно отслеживать настроение и эмоциональные реакции пациента. Со своей исследовательской группой я провел многочисленные эмпирические исследования контрпереносных реакций при нарциссическом расстройстве личности и выяснил, что некоторые из них являются особенно интенсивными, фрустрирующими, трудноуправляемыми. Таким образом, нам удалось классифицировать эмоциональные реакции терапевта на сеансах с нарциссическим пациентом по четырем основным факторам: враждебный-злой, критикуемый-обесцениваемый, бессильный-неадекватный и отстраненный.

«Термин “нарциссизм”, – пишет Фрейд, – заимствован нами из описанной Р. Näcke [Паулем Нэкке] в 1899 г. картины болезни. Термин этот применялся им для обозначения состояния, при котором человек относится к собственному телу как к сексуальному объекту, т. е. любуется им с чувством сексуального удовольствия, гладит его, ласкает до тех пор, пока не получает от этого полного удовлетворения…»[42] Фрейдистский ум был нацелен на преодоление поведенческой редукции и исследование скорее психологической динамики. Исидор Задгер, ученик и один из самых пылких последователей Фрейда, ввел это слово в психоаналитическую терминологию, утверждая, что нарциссизм должен найти свое место в нормальном психосексуальном развитии индивида. В те же годы Отто Ранк связал его с такими характеристиками личности, как тщеславие и самовосхваление. Фрейд впервые употребил этот термин на заседании Венского психоаналитического общества в ноябре 1909 года и затем подвергал его постоянному пересмотру. Обсуждая сексуальность Леонардо да Винчи, он говорит о нарциссическом объектном выборе, который заставляет молодого мужчину фиксироваться в своих эротических потребностях на фигуре матери и, отождествляя себя с ней, искать объект любви, идентичный себе. Молодой гомосексуалист, по его словам, «находит объект своей любви на пути нарциссизма, поскольку греческая легенда называет Нарциссом юношу, которому ничто не нравилось так сильно, как собственное отражение, и который превратился в прекрасный цветок с таким же названием»[43]. Эта клинически несостоятельная и культурно вредная теория укрепила предрассудки, которые видят в гомосексуальности незрелость любви и эстетизирующее самодовольство. В «Случае Шребера» («Психоаналитические заметки об одном автобиографическом случае паранойи (dementia paranoides) в 1910 году Фрейд утверждает, что бред величия является прямым следствием психотического нарушения либидо, которое, отстраняясь от объектов, возвращается к Я. В 1914 году в работе «К введению в нарциссизм» он выдвигает гипотезу о том, что нарциссизм представляет собой необходимую стадию развития при переходе от автоэротизма к объектной любви и является структурной данностью, лежащей в основе Я, «либидинозным дополнением к эгоизму инстинкта самосохранения». Для описания чередования либидо, обращенного на Я, и либидо, обращенного на объект, он прибегает к метафоре псевдоподий «амебы»:

…первично либидо концентрируется на собственном Я, а впоследствии часть его переносится на объекты; но по существу этот переход либидо на объекты не окончательный процесс, и оно все же продолжает относиться