Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

на интеллект[656] (скорее чтобы я смог потренироваться, а не ради возможной диагностической пользы). Я дал пациенту несколько красно-белых кубиков, используемых в субтесте «Композиции из кубиков». Он должен был разложить их так, чтобы они соответствовали рисункам на нескольких карточках. Пациент взял их и начал раскладывать перед собой на столе, пока я отстраненно отсчитывал время секундомером. Даже самая простая задача была для него невыполнима. Он постоянно выглядел рассеянным и расстроенным. На вопрос, что случилось, он ответил: «В моей голове продолжается небесная битва добра и зла».

Я не знал, как отнестись к его признанию, и тут же прекратил тестирование. Пациент явно страдал, и задание, казалось, усугубило его состояние. Что он испытывал? Определенно, он не лгал. После такого заявления было бы нелепо продолжать эксперимент.

Тем летом я провел с ним некоторое время. Я никогда не встречала человека с настолько ярко выраженным расстройством психики. Мы беседовали в палате и время от времени гуляли по территории больницы. Он был третьим сыном иммигрантов в первом поколении. Его родители были честолюбивы, трудолюбивы и дисциплинированны, старший брат выучился на адвоката, средний стал врачом. Сам он был аспирантом и писал диссертацию, вроде по иммунологии (не помню наверняка). Братья установили высокую планку, и он чувствовал, что тоже должен добиться успеха. Однако его научное исследование не оправдало ожиданий и он, по-видимому, испугался, что может не успеть окончить университет в срок. Поэтому он подделал результаты опытов и дописал диссертацию.

В ту ночь, когда работа была закончена, он проснулся и увидел, что у его кровати стоит дьявол. Это событие и спровоцировало психическое заболевание, от которого он так и не оправился. Можно было бы сказать, что это виде́ние просто сопутствовало какому-то патологическому нервному потрясению, вызванному стрессом, и его появление имело физиологическое объяснение или что дьявол просто олицетворял представления его культуры о нравственном падении и появился в его воображении из-за чувства вины. Оба этих объяснения в чем-то справедливы, но факт остается фактом: мой пациент видел дьявола, и это виде́ние сопровождало событие, которое его уничтожило, или даже стало этим событием.

Он боялся рассказывать о своих фантазиях и раскрылся только после того, как я стал уделять ему больше внимания. Он не хвастался и не пытался произвести на меня впечатление. Он был в ужасе от того, во что верил, и страшился фантазий, которые сами собой отпечатывались в его сознании. Он сказал мне, что не может покинуть больницу, потому что снаружи его кто-то поджидает и хочет застрелить, – типичный параноидальный бред. Почему же кто-то хотел его убить?

Он попал в больницу во время холодной войны – возможно, не в самый ее разгар, но все же в те годы, когда угроза ядерного уничтожения казалась более вероятной, чем сейчас. Многие мои знакомые использовали этот аргумент, чтобы оправдать свою неспособность жить полноценной жизнью, которую они романтически считали почти оконченной и потому бессмысленной. Но за этим позерством скрывался настоящий ужас, и мысль о бесчисленных ракетах, нацеленных на разные участки нашей планеты, лишала энергии и подтачивала веру каждого человека, признавался он в этом или нет.

Мой пациент-шизофреник верил, что на самом деле он является воплощение силы, уничтожающей мир; что после выписки из больницы ему суждено отправиться на юг, в Америку, к ракетно-ядерной установке; что он должен будет принять решение, которое положит начало последней войне. «Люди» за пределами больницы знали это и потому собирались его застрелить. Он скрепя сердце рассказал мне эту историю, потому что думал, что я тоже захочу его убить.

Друзья в аспирантуре с иронией отнеслись к тому, что у меня появился такой пациент. Мой особый интерес к Юнгу и его теориям коллективного бессознательного был широко известен, и то, что в конечном итоге мне попался человек, страдающим манией такого рода, казалось им очень забавным. Я не знал, что делать с его мыслями. Конечно, это были мысли сумасшедшего и они погубили его, но мне все равно казалось, что с метафорической точки зрения он прав.

Эта история, в целом, связывала выбор человека между добром и злом с леденящим страхом, нарастающим в мире. Рассказ моего пациента подразумевал, что поскольку он в критический момент поддался искушению, то несет ответственность и за ужасы ядерной войны. Но как такое могло случиться? Мне казалось безумием даже на секунду представить, что поступок одного слабого человека может каким-то образом повлиять на ход истории.

Теперь я в этом не уверен. Я много читал о зле, о том, как оно совершается и разрастается, и больше не считаю, что каждый из нас невинен и безобиден. Конечно, нелогично предполагать, что один человек – одна из шести миллиардов песчинок – в каком-то смысле несет ответственность за ужасы, происходящие в нашем обществе. На самом деле, само развитие этих событий совершенно нелогично и, скорее всего, зависит от процессов, которых мы не можем понять.

Самые веские аргументы, отрицающие существование Бога (по крайней мере, доброго Бога), основаны на том, что он не допустил бы существования зла в его классических природных (болезни, стихийные бедствия) или нравственных (война, погромы) проявлениях. Такие утверждения могут перерасти в атеизм и использоваться для опровержения справедливости существования самого́ мира. Достоевский писал, что, возможно, вся Вселенная не стоит «слезинки замученного ребенка». Как может Вселенная допускать боль? Как может добрый Бог допускать земные страдания?

На эти трудные вопросы можно лишь отчасти получить ответ, если провести тщательный анализ того, что такое зло. Во-первых, вполне разумно настаивать на значимости естественных/нравственных различий. Трагические обстоятельства жизни не следует относить к той же категории, что и умышленный вред. Катастрофа намекает на подчинение смертным законам существования. Она несет некий отпечаток благородства, по крайней мере теоретически. Эта мысль постоянно присутствует в великой литературе и мифологии. Истинное зло, напротив, отнюдь не благородно.

Участие в действиях, единственной целью которых является умножение боли и страдания невинных, разрушает личность. Прямое столкновение с трагедией, напротив, может ее укрепить. В этом смысл христианского мифа о распятии. Добровольный выбор Христа и полноценное участие в собственной судьбе (которую он разделяет со всем человечеством) позволяют ему полностью соединиться с Богом. И именно это тождество позволяет ему принять свою судьбу и избавляет ее от зла. И наоборот, если совершать умышленное унижение, необходимые катастрофические явления станут казаться злом.

Но почему жизнь трагична? Почему мы подвержены невыносимым ограничениям: боли, болезням и смерти, жестокости природы и общества? Почему со всеми людьми происходят ужасные вещи? Это, безусловно, риторические вопросы, но на