Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

публичной сферы в Российской империи. Задолго до суда над Каракозовым публичное противостояние сторон в форме агрессивной полемики с обвинениями оппонента стало своеобразным этосом публицистики как общественной деятельности. Со времен Белинского открытое противостояние другим позициям, вынесение кому-то своего приговора и готовность услышать чужой приговор о себе обосновывали справедливость публичных претензий на истину. (Вспомним «Обвинительный акт» Чичерина и перепалку «Дня» и «Нашего времени», о которых говорилось в пятой главе.) Новый состязательный и обязательно публичный суд мог опереться на уже существующую в русской публицистике традицию гласного поединка обвинений.

Обвинение или защита?

По сути, в своей заметке генерал от инфантерии Муравьев высказал обвинение не только против подследственных, которые, как он писал, раскаивались. В приводимых показаниях он подчеркивал, что подследственные оказались замешаны в это дело из-за «органов литературы, которые распространяли разрушительные начала». Как видим, обвинение становилось уже гораздо более широким и неконкретным. Как самый главный юрист-газетчик по версии «Современника», Катков высказал претензии к муравьевской статье именно из-за неясности в отношении обвиняемых и доработал ее в сторону приговора конкретным подсудимым. Ответ Каткова можно представить как реакцию на широкое обвинение генерала. «Московские новости» как «орган литературы» ответили на муравьевское обвинение, предъявленное всей литературе и печати вообще, и попытались локализовать «истинных врагов» России за границей.

Отделив «пренаивных наших коммунистов» от настоящих виновников покушения, Катков изобразил запутавшуюся молодежь скорее жертвами, а не злодеями. Такое представление было уже хорошо знакомо публике по недавним романам, изображавшим молодежь, которая исповедует идеи нигилизма: «Отцы и дети», «Взбаламученное море», «Марево», – и научным брошюрам о «критике материализма»[778]. В соответствии с уже сложившимся стереотипом, «Московские новости» и другие влиятельные издания представляли подсудимых по каракозовскому делу в довольно жалком виде.

Их изображали не как преступников, а как никчемных детей, не способных ни вступить в брак, ни добиться финансовой самостоятельности, ни получить достойного места в жизни. Так, газета «Голос» в фельетоне, появившемся 23 августа, после первых заседаний суда, язвительно сообщала, что подсудимые не только запутались в книжках, но проявили полную несостоятельность в приобретении самостоятельного статуса. Свои половые связи они называли по ошибке «гражданским браком», не осознавая, что этот институт в Англии налагает ответственность, тогда как в случае русских нигилистов это «всего лишь незаконная любовная связь»[779].

В целом проблема злой воли подсудимых и их ответственности как бы отходила на второй план. А на первое место выставлялась полная несостоятельность «недоучившихся школьников», которая подразумевала невозможность судить их по всей строгости закона. Ни о декабристах, ни о петрашевцах в таком тоне не говорилось. Возможно, частично потому, что о них не писали публицисты в российских газетах. Интересно, что близкую трактовку проблемы ответственности ишутинцев давала и нелегальная печать. Там тоже были распространены представления о недостаточно возмужавшем российском обществе, включая его самые прогрессивные силы – интересующуюся социальными теориями молодежь, оказавшуюся на скамье подсудимых. В брошюре «Каракозов и Муравьев» М. К. Элпидин[780], бежавший от суда в Женеву бывший служитель уездного суда, а потом вольнослушатель университета, арестованный по делу о крестьянских беспорядках в Бездне, – сравнивал состояние всего русского общества с состоянием Каракозова, которого держали в закрытом ящике, добиваясь признательных показаний:

Да и каким образом общество может правильно разобрать такое явление, как выстрел, когда оно само сидит в таком же ящике, как Каракозов, то есть находится постоянно под надзором тайной полиции и учится по книжкам, переделанным правительственными цензорами. Со дня рождения до 21 года русский человек состоит под опекой отца или родственников, с 21 года он поступает под надзор полиции и ничего не может делать без разрешения начальства. Пустейшая безделица – бал, домашняя пирушка, и те не могут открыться без разрешения полицмейстера[781].

Перед лицом такого строгого режима говорящие от имени общества литераторы склонялись к тому, чтобы считать детьми молодежь, попавшую под арест, а истинных виновников покушения искать не в своем отечестве, а за пределами Российской империи.

Ситуация вокруг «страшного каракозовского дела» показала, что развитие печати и культуры общественной полемики вступало в определенный конфликт с новым процессуальным порядком судебной реформы. По Судебным уставам 1864 года обвинение и защита на судебном следствии должны были проходить в ситуации формального равенства сторон. К большому возмущению юристов-профессионалов Есиповича и Гагарина, «юристы от печати», выступая с кафедры общественного мнения и не будучи допущены к гласному суду, позволили себе полную пристрастность. Безапелляционные приговоры газет оправдали большинство подсудимых, представив их жертвами, а Худякова, самого яркого и самостоятельного среди обвиняемых, обвинили в измене России, объединив с ее врагами.

Одной из причин такой принципиальной пристрастности прессы было высокое общественное значение каракозовского дела – его «народный» характер. Оттолкнув руку убийцы, народ через своих юристов-газетчиков теперь сам судил подозреваемых. Роль народных судей брали на себя те, кто считал возможным говорить от имени «общества». Их справедливый суд – милостивый к одним и суровый к другим – предусмотрительно отводил от общественных судей возможный упрек в отличном знании тех самых идей, за которые теперь судили молодежь. А имея представление о том, как легко арестовывали по подозрению в связи с Каракозовым, можно предположить, что юристы от печати стремились принять под общественную защиту подследственных, поскольку не были уверены в том, что защита на суде будет действенной.

Процесс со многими неизвестными

Действительно, публика с большой долей недоверия ожидала появления русской адвокатуры – присяжных поверенных. В таких условиях последние чувствовали необходимость указать обществу на признанную на Западе ценность судебной защиты. Чтобы создать корпус авторитетных изданий о праве и адвокатуре, выпускник московского юридического факультета 1850 года, известный деятель тверского земства А. М. Унковский[782] начал публикацию серии переводов[783]. Одним из первых был подготовлен к печати перевод «Руководства к судебной защите по уголовным делам»[784] германского юриста, журналиста и политического деятеля Карла Миттермайера[785]. Этот перевод, как и вся переводческая инициатива Унковского, встретил неоднозначную реакцию в русской критике. Негативные рецензии напечатали очень разные издания, как полемичные «Современник» и «Русское слово», так и профессионально сдержанный Журнал Министерства юстиции. Все они находили, что перевод сделан и опубликован напрасно, поскольку не существовало практической надобности в надуманном «руководстве» Миттермайера для нарождающегося сословия русских адвокатов. «Современник» предупреждал, что российским адвокатам

следует воздерживаться от идеализации своих занятий – а то каждый гражданский стряпчий вообразит себя бог весть каким публичным деятелем, только потому что будет сколачивать копейку при помощи процессов[786].