Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Более того, он указывал на то, что те препятствия, которые адвокаты встречают на своем пути, отстаивая невиновность своих подзащитных, не могут быть преодолены с помощью руководства Миттермайера:

Административная опека, против которой хлопочет Миттермайер, будет продолжать существование на деле, сколько бы она ни была изгоняема из буквы закона, пока она будет соответствовать общему духу культуры и обстоятельствам[787].

Как видим, «Современник» был категорически против того, чтобы с помощью руководства влиятельного германского правоведа российские юристы восприняли идеи об особом высоком общественном статусе адвокатов.

ЖМЮ также выступал против возвеличивания роли адвокатов в борьбе за справедливость[788]. Им отвергалась сама идея издателя Унковского, что к судебной защите можно подготовиться по какому-то универсальному пособию. «Всемирный опыт судебной защиты» объявлялся нерелевантным, так как «понятия и страсти проявляются различно даже в одной стране – сообразно местности, времени, умственному развитию». Рецензент ЖМЮ подчеркивал, что нет «никакой особой адвокатской науки», а есть общая задача – достижение целей правосудия. Прокурор и защитник должны одинаково хорошо стремиться делать общую работу, направленную на «обнаружение доказательств виновности и невиновности, строгое изучение фактов, логическое сопоставление, знание применения законов и умение их толковать». Поэтому «в судебной практике запада» юристы легко переходят из должности судьи в адвокатуру и наоборот.

Сочинение Миттермайера действительно могло раздражать русского читателя присутствующим в нем духом борьбы европейских адвокатов за свой статус. Как уже говорилось ранее, многие в России надеялись миновать стадию политического противостояния, заимствуя только итог долгого исторического процесса – вполне мирный поединок обвинителя и защитника в зале суда, нацеленный на выяснение истины. Соглашаясь со словами Миттермайера о том, что защита – необходимое условие реализации «совершенного равенства в правах обвинителя и обвиняемого», новые Судебные уставы пытались устранить перекос в средствах достижения справедливости, сосредоточенных в руках властей.

В такой обстановке все обвиняемые по каракозовскому делу, включая главного фигуранта Каракозова, должны были выбрать себе защитников. Это было особенно важно для Каракозова, потому что соблюдение в отношении него условий формального равенства обвиняемого и обвинителя было самым проблематичным на фоне общенародного осуждения, которое воздействовало на суд. Об этом писал и Есипович, который в своих записках о деле Каракозова постоянно подчеркивал их общие с Гагариным усилия по максимальному соответствию процесса требованиям Судебных уставов. Так, подробно писал, как на первом заседании суда 16 августа одиннадцать главных обвиняемых получили свои обвинительные акты и услышали объявление о том, что в семидневный срок могут выбрать себе защитников и пополнить список свидетелей[789].

При этом Есипович не без гордости сообщал, что накануне убедил председателя Верховного уголовного суда Гагарина обращаться к Каракозову на «вы». Тот первоначально намеревался говорить ему «ты», потому как считал, что «такому злодею нет возможности говорить „вы“». Есипович убедил Гагарина «как человека в высшей степени разумного» подавить в себе «естественное негодование к преступнику и говорить с ним, не нарушая обычных форм»[790]. Правильные юридические формы были основной заботой организаторов судебного процесса, особенно потому, что вина многих подсудимых была неочевидна.

Зримые и незримые преступления

В обвинительной речи 21 сентября 1866 года министр юстиции Замятнин подчеркнул важную особенность стоящей перед судьями задачи. Она была связана с большим вниманием подданных к делу Каракозова, что, как мы видели, усиленно эксплуатировали газеты. В условиях бурного публичного переживания участия подданных в спасении царя суд должен был выйти за узкие рамки решения о виновности и мере наказания для подсудимых. Приговор должен был внести окончательную ясность в понимание невиданного ранее покушения и поставить точку в разного рода толках о связи, как говорил Замятнин, «небывалого преступления Каракозова» и тайного дела вокруг него. Обвинитель подчеркивал, что приговор суда был особенно важен высшим сословиям, потому что именно против них были направлены слухи о пособниках Каракозова:

…кому из нас не известны те толки, которые вслед за совершением преступления, и конечно не без участия лжеучителей, возникли в низших классах народа и угрожали кровавым истреблением всем высшим сословиям?[791]

Обращаясь к представителям высшей бюрократии империи и передовым представителям юридической профессии, которые вершили суд по новаторским нормам новых Судебных уставов, обвинитель напоминал о далеких от прогресса «низших классах». Их «злоучители», руководимые врагами России, как мы уже видели в газетных обвинениях, тоже незримо присутствовали на заседаниях как участники процесса и должны были также понести наказание. Это морально-политическое внушение министра юстиции, произнесенное за закрытыми дверями судебного заседания в крепости, по всей видимости, должно было напомнить судьям и адвокатам о том, что помимо новых широких правомочий в уяснении истины на них лежит и большая ответственность. «Злоучителям» темной толпы должен был быть преподан урок справедливого и квалифицированного законного возмездия.

Как можно было соединить требования процессуальных гарантий судебного следствия, которых горячо придерживались Есипович, Гагарин и защитники подсудимых, с такой морально-политической задачей? Ее исполнение отягчалось тем, что стрелял в императора один Каракозов, а вину остальных нескольких десятков подсудимых нужно было доказать на судебном следствии с участием защиты.

Фактически то, что Каракозов действовал не один, как будто подтверждали и вещи, найденные при нем сразу после покушения. В своей обвинительной речи Замятнин напоминал, что при преступнике кроме пистолета было найдено три яда, прокламация, «возбуждающая народ на расправу», и письмо, как потом выяснилось, на имя его двоюродного брата Николая Ишутина. И вновь Замятнин подчеркивал, что об этих фактах знал народ: «Все эти обстоятельства не могли не возбудить убеждения не только у правительства, но и во всех сословиях, что Каракозов действовал не один».

Следствие выявило факты, позволявшие обвинить 34 подсудимых в причастности к покушению. Обвинитель должен был составить против каждого из подсудимых обвинение, исходя из того, что, даже если подсудимые напрямую не участвовали в подготовке убийства, все равно они были виновны. Их вина заключалась в том, что «на самый способ совершения преступления он (Каракозов. – Т. Б.) наведен преступными совещаниями и разговорами подсудимых и составленным ими в разговорах планом подобного преступления». Замятнин сформулировал четыре состава преступления вокруг покушения Каракозова:

1. Подстрекательство к основанию тайного общества, имевшего целью лишить жизни государя-императора.

2. Злоумышление нескольких лиц против священной особы государя-императора, заключавшееся в обсуждении пользы и необходимости цареубийства.

3. Основание и участие в тайном обществе, имевшем цель, противную установленным законами образу и порядку правления.

4. Знание о существовании тайного революционного общества и недоведение о нем до сведения правительства[792].

Судебное следствие должно было выяснить, доказывается ли виновность