Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

нужды договаривать, что (sic. – Т. Б.) могло бы случиться. Вот на краю какой пропасти мы стояли в один момент дня 4-го апреля[764].

«Отечественные записки» намекали на исторический грех крепостничества, призрак которого маячил за спиной Каракозова. Суд, проведенный со всеми гарантиями выяснения истины, мог восстановить доверие между царем, дворянством, разночинной интеллигенцией и народом.

Отвечая на тревогу, посеянную выстрелом в императора, столичные и провинциальные газеты писали о единении всех подданных в благодарном ликовании по поводу спасения царя. Помимо молебнов по всем храмам России, стихийные патриотические выступления всех представителей городского населения происходили в театрах. Газеты с умилением писали, что независимо от своего положения респектабельная публика партера вместе с приказчиками, слугами и кучерами на галерке пела «Боже, царя храни», повсеместно прерывая театральные представления[765].

Из газетных репортажей складывалась картина единения всех слоев общества. Описывая происходящее в театрах по всей стране, газеты обращали внимание на аллегорическое присутствие крестьян в общем празднике всех подданных – актеры, изображавшие крестьян, подбрасывали вверх шапки[766]. При этом, по свидетельству И. С. Аксакова, туго приходилось актерам, игравшим поляков в опере «Жизнь за царя», которой театры приветствовали спасение императора. В ответ на гнев публики они сбрасывали с себя польские конфедератки и жупаны, уверяя зрителей, что они Петровы и Ивановы[767]. Все происходившее в театрах Аксаков называл «манифестациями», одобряя их как «услугу самодержавию» против революционных затей.

Как видим, в ответ на исключительное событие представители пишущей публики все громче заявляли о себе как об «обществе», более того, «обществе», ощущавшем себя единым народом. То, что руку Каракозова оттолкнул крестьянин Комиссаров, было важной частью этой истории. В новых формах стихийных межсословных манифестаций читалось притязание на участие всех в чествовании спасенного царя, обратной стороной которого был поиск виновных – врагов России. Можно сказать, что в апреле 1866 года строки гимна «царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам» в спонтанном аффективном пении стали приобретать новое звучание. Сорванная народом попытка цареубийства возвеличивала коллективное внесословное «мы», которому как раз хотели дать ход реформаторы.

Поэтому на императорском совещании о форме суда над Каракозовым и его сообщниками тоже говорили о народе и проблеме доверия. «Реформаторы» Замятнин и Гагарин настаивали, что дело Каракозова, «столь глубоко поразившее все государство», должно судиться по новым уставам, раз они официально введены в Москве и Петербурге с весны 1866 года: «такое действие высшего правительства послужит доказательством уважения к существующим законам»[768]. Отказываясь от изъятия этого дела из общего порядка, что было возможно по закону об особом рассмотрении государственных преступлений,

правительство показывало, что оно с полным уважением относится к законам, лишь недавно вступившим в жизнь и принятым во всей империи с величайшею благодарностью[769].

Дело Каракозова должно было подтвердить уверенность власти в правильности реформаторского курса, основанного на взаимном доверии правительства и подданных. Царская милость даровала юридическую защиту даже в деле «такой важности, как злодейское покушение на жизнь Священной Особы Государя Императора».

На деле, как видно из противостояния на совещании, вопрос о доверии был проблематичным, как и вся программа реформ в целом. Как известно, сам император-освободитель постоянно колебался между охранителями, протестовавшими против кардинальных нововведений, и прогрессистами, стремившимися распространить на империю новые рациональные формы совместного управления администрации и граждан. В деле Каракозова Александр II принял сложное решение преодолеть «разномыслие» ключевых сановников и судить Каракозова по-новому, но за закрытыми дверями.

В пользу защиты, возможно, сыграло то, что опасения «неуместных указаний защитников, какого-либо соблазна или разглашения обстоятельств дела» на будущем состязательном процессе Каракозова, выдвигавшиеся Муравьевым и Паниным, не основывались на реальном опыте. Их питали клише об адвокатах-якобинцах в революционной Франции и тревожные свидетельства о вольнодумстве в столице, о чем сообщала печать. Но эти сообщения, как мы видели, отошли на второй план, оттесненные панегириками объединения сил царя, правительства, интеллигенции и народа для справедливого наказания предполагаемых заговорщиков.

Демарш Муравьева и суд публики

Энтузиазм публики по поводу спасения царя и суда над Каракозовым и его предполагаемыми сообщниками столкнулся с ощутимой преградой. Закрытые заседания Верховного уголовного суда проводились в доме коменданта Петропавловской крепости, там же, где в 1826 году судили декабристов, а в 1849-м – петрашевцев. В качестве дани открытости был разрешен допуск публики на оглашение приговоров. Возникло естественное напряжение между двумя аренами суда: условно открытой площадкой газетных публикаций о суде и физически закрытым тюремным комплексом Петропавловской крепости, где непосредственно проходили судебные заседания.

Это напряжение отчетливо передается в воспоминаниях довольно заметного юриста нового поколения, секретаря Верховного уголовного суда Якова Григорьевича Есиповича (1822–1906). В своих мемуарах он прямо и с явным неудовольствием свидетельствовал, что с самого начала пресса стала второй ареной, на которой шел суд над каракозовцами. Затребованный из отпуска в Петербург, он в поезде прочитал в «Санкт-Петербургских ведомостях» перепечатку из другой официальной газеты, «Северная почта», от 2 августа 1866 года. Эта газета, которую министр МВД Валуев создал как раз для неформального общения с подданными, в «неофициальном отделе» опубликовала сообщение о результатах работы следственной комиссии по делу Каракозова. В этом сообщении, еще до судебного следствия, отчетливо читалось обвинение:

Участники в преступных замыслах раскаивались и высказывают откровенно, что были вовлечены в социалистические и противоправительственные стремления теми органами литературы, которые распространяли разрушительные начала… под влиянием воображения ими утрачивалось сознание всех гражданских, нравственных и религиозных обязанностей[770].

Князь Павел Павлович Гагарин, назначенный председателем Верховного уголовного суда, во время встречи с Есиповичем по поводу его назначения секретарем суда спросил, читал ли тот «статью Муравьева» в «Северной почте». Получив утвердительный ответ, Гагарин высказал свое раздражение самим фактом единоличного демарша Муравьева:

Очень может быть, что Верховный суд будет иначе смотреть на дело, тогда наше решение будет несогласно с тем, что он напечатал… Уже он их всех обвинил на смерть. …министр юстиции, основываясь на муравьевской статье, предлагает предать смерти одиннадцать человек…[771]

Есипович, выпускник юридического факультета Московского университета, выступавший в печати со статьями по истории права, был на тридцать лет моложе Гагарина. Он спокойнее относился к тому, что публика может узнать о разномыслии в высших эшелонах власти. После двадцати лет службы сначала в Министерстве юстиции, затем в Сенате, а потом в Государственном совете он снискал себе репутацию юриста-профессионала. Будучи привлечен к разработке Судебных уставов, он участвовал в законодательной работе сразу по двум отделениям. В качестве ключевой фигуры в Государственном