Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

Ясно и отличие этого житийного жизнеописания от светского: оно стремится создать непогрешимый нравственный идеал, а для этого описывает жизнь только с одной стороны, оставляя без внимания все, что мешает созданию такого идеала. Историку же интересны и служат целям назидания также и отклонения от нравственного идеала. И в этом подходе – коренное отличие светской биографии от жития.

Такой подход определяет и другие особенности так отличающихся друг от друга биографий. Если в историческом жизнеописании постоянно встречаются хронологические отметки, благодаря которым можно определить, к какому времени относятся описываемые события, то в житии никаких дат нет. Если в исторической биографии много имен, географических названий, то в житии число имен сведено до минимума, до трех-четырех, причем, за исключением самого князя, действуют преимущественно вымышленные персонажи, а географические названия вовсе отсутствуют. Таким образом, одна биография стремится к конкретности, другая – избегает конкретности, ее не интересуют ни место, ни время, ни окружение. Житие вообще избегает всяких индивидуализирующих черт. Это сказывается в первую очередь на обрисовке героя. Если из исторической биографии можно узнать, что князь был падок на лесть, нерешителен, кого-то любил и т. д., то в житии об этом ничего не сказано. Автор жития равнодушен к биографическим подробностям, которые ничего не дают его схеме, так же как не озабочен он и исторической достоверностью, – мы видели, как выглядит история заговора в житии.

Таким образом, автор жития явно стремится освободиться от всякой привязанности к исторической конкретности, и в этом ему в значительной мере помогает легенда.

Легенда «О восьми старцах» («Ба гун чжуань») была известна еще Ван Чуну[374]. В житии ба гун означает сначала «восемь старцев», а потом «учителя Аня»; по другим источникам[375], это восемь ближайших соратников Аня, имена которых перечисляются; согласно третьим источникам, это гора в области Хуай-нань, где был храм хуайнаньского князя, или место в горах, отмеченное его присутствием, кроме того, это река в Хуайнани и т. д. Обилие географических реалий, связанных с этим названием, указывает, по-видимому, на местное происхождение легенды. Имя князя, вероятно, чтилось у него на родине, и постепенно история его жизни обросла чудесами, а затем неизвестным автором была искусственно контаминирована с исторической биографией.

Как известно, Ань обращается к учителю с просьбой преподать ему учение. Тот отвечает: «Не ведаю, чему хотел бы научиться князь. Я могу сидя управлять ветром и дождем, стоя – вызывать туман и тучи. Чертя по земле – образовывать большие и малые реки. Из горсти земли воздвигать горный пик… Я владею тысячью способов превращений и десятью тысячами изменений…» Этот перечень совершаемых чудес обличает чисто фольклорную трактовку сверхъестественного – оно мыслится в традиционной форме богатырского. В этой трактовке еще отсутствует представление о нравственной силе, есть только голое понятие «духовного света», которое на практике насыщается старым, традиционным представлением о физической силе героев, могущих передвигать горы и менять русла рек.

Такое соединение истории с легендой вполне естественно для литературы житий и хорошо известно из истории христианских житий. «Главное значение в литературе житий по широте действия и внутреннему качеству имели изустные источники»,– писал В.О. Ключевский[376]. Именно при помощи легенды биография перестает быть биографией, создает свой собственный мир, отличный от исторического, обогащается новыми подробностями, уже ничего общего не имеющими с историей, так что последней нитью, связывающей ее с историей, остается имя героя.

С точки зрения истории китайской литературы житийные жизнеописания интересны тем, что показывают промежуточную стадию развития между жизнеописаниями Сыма Цяня, художественные достоинства которых общепризнаны, и новеллой VII–IX вв. Житие, целенаправленно отходящее от «историчности», демонстрирует нам смелый почин – опору на вымысел в рамках повествования о жизни одного лица, – который будет подхвачен танскими новеллистами.

Так появление жития знаменует собой новое качество жанра чжуань. Между историческим жизнеописанием и житием в разные периоды истории существовали сложные отношения. На примере, в частности, русской литературы[377] известно, как в процессе своего развития историческое жизнеописание вплеталось в житийное. Но и житийное влияло на форму и содержание исторического. Наверное, в этом смысле не составит исключения и средневековая китайская литература (хотя эта тема еще ждет своего исследователя[378]): житийная схема, складывающаяся в рамках раннесредневековой житийной литературы, не могла не сказаться на историографии. Не менее интересно было бы проследить прямую связь жития и новеллы (ср., например, «Люй Дунбинь» в «Житиях бессмертных»[379] и новеллу Шэнь Цзи-цзи «Изголовье»[380], использующую тот же сюжет). Но первым подготовительным этапом для решения всех этих проблем должно быть научное описание текстов, основанное на современном понимании законов развития жанра и выводящее текст из замкнутого мира традиции.

О некоторых стилистических особенностях «Хуайнаньцзы»

(IIв. до н.э.)[381]

«Хуайнаньцзы», или «Хуайнань хунле» – философское сочинение IIв. до н.э., продолжающее традиции даосской школы. Источники – «Исторические записки» Сыма Цяня (145?–86? гг. до н.э.) и «Ханьская история» Бань Гу (32–92гг.)– сообщают, что «Хуайнаньцзы» составлен при дворе ханьского вельможи, правителя Хуайнаньского царства – Лю Аня[382]. В 122г. до н.э. Лю Ань, разоблаченный как заговорщик против центральной ханьской власти, покончил с собой. История его заговора подробно рассказана у Сыма Цяня. У Лю Аня было много сторонников, и распространяемые им мятежные призывы находили отклик в народе. Хуайнаньский ван Лю Ань известен и как крупный меценат.

Во II в. до н. э. меценатство получило широкое распространение в Китае. Известны имена правителей царств Чу, У, Хэцзян, Хуайнань, содержавших при дворе целые армии поэтов, музыкантов, астрологов, странствующих философов и устраивавших собрания, на которых дискутировался широкий круг вопросов. В этих собраниях участвовали Сыма Сянжу, Дунфан Шо, Мэй Шэн и другие крупные поэты. Изящные искусства находили поддержку и при императорском дворе У-ди (140–86 гг. до н. э.). Лю Ань был одним из таких меценатов, но и сам он был склонен к занятиям астрологией, астрономией, философией, музыкой и поэзией. Известно также, что он был патроном поэтического кружка, которому приписывается составление двух поэтических сборников, до нас не дошедших.

Здесь же, при дворе Лю Аня, группой близких к нему ученых было составлено и сочинение «Хуайнаньцзы», охватывающее важнейшие вопросы древней философии.

Атмосфера живого общения сказалась и на художественной форме памятника. Однако, ни сама атмосфера, ни форма «Хуайнаньцзы» не были исключительным явлением для древнего мира.

В советской китаеведческой литературе вопрос о стиле и художественных особенностях древнекитайских философских произведений был впервые поставлен проф. Л.Д. Позднеевой[383]. Ею же было обращено внимание на присутствие в них приемов, свойственных устной