Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

XIX века отчетливо присутствовало негативное отношение к уголовным статьям за недонесение. Об этом мы можем судить по тому, как смело один из адвокатов обвиняемых ишутинцев утверждал в своей речи на процессе, что статьи о недонесении устарели и должны быть исключены из Уголовного уложения[950].

А. Ф. Кони прямо указывал на то, что присяжные оправдывают всех, кто обвинялся в преступлениях против «системы»[951]. Употребляя именно это понятие, Кони имел в виду преступления и проступки, общественный вред которых не был очевиден подданным, в частности, он писал о нарушении паспортного режима. Вершиной самовольного перемещения подданных законодатель считал особый вид государственного преступления – «недозволенное оставление отечества и неявка в Россию по требованию правительства». Притязания государства на право существенно ограничивать свободу передвижения граждан, включая запрет на передвижение и высылку, считались несправедливыми. Это право довлело над всеми слоями общества – и над столичными литераторами, как писал «Современник», и над сбежавшими крестьянами, прототипами аксаковского «Бродяги». Недаром Л. Н. Толстой, чтобы показать несправедливость государственного аппарата, в романе «Воскресенье» изобразил в качестве безвинных сидельцев артельщиков-строителей, запертых в камере за нарушение паспортного режима[952].

Вторая причина, по которой присяжные могли признать невиновным даже того, кто признал свою вину, было отсутствие «воли над действиями». Квачевский пояснял, что подсудимый мог быть «вовлечен в преступления несчастно сложившимися для него случайностями, сдавлен гнетом обстоятельств, устранить которые не во власти человека, гнетом тяжких условий жизни, всего накопившегося прошлого и других причин, вызвавших, вынудивших на преступление»[953]. Во всех этих случаях преступления были вынужденными и потому могли быть оправданы. Обратим внимание на очень широкую формулировку «гнетом тяжких условий жизни, всего накопившегося прошлого».

Недоступное для изменения неправильное прошлое как бы перетекало в «тяжкие условия» настоящего и снимало ответственность с того, кто совершил что-то преступное. Эту причину тоже можно применить к делу доносчиков. Тенчиц-Петровский, будучи поляком, потерял контроль над своей волей из-за недавних крайне невыигрышных событий для его «нации», как говорилось на суде. Поляк-чиновник, можно сказать, стал жертвой недавнего прошлого – Польского восстания и покушения на царя, также приписываемого полякам[954]. Для оправдания его «подельника», пьяного крестьянина Прокофьева, признавшего свою вину, Квачевский выделял особую причину.

Третья причина логически продолжала вторую, потому что была связана с несправедливым прошлым или настоящим. Невиновен был тот, кто «по своему положению или развитию не мог понимать преступного свойства того деяния, в котором его обвиняют, здесь нет вины, так как нет разумения». Как ясно из стенограммы процесса доносчиков, столичные присяжные согласились со звучавшими на суде аргументами в пользу «неразвитости» как оправдания крестьянина Прокофьева.

В обоих случаях защитники использовали далеко не безобидный прием судебной аргументации. Для оправдания своих клиентов они лишали волю подсудимых индивидуальной, субъективной силы и представляли ее подавленной в соответствии с клишированными представлениями об ущемлении отдельных групп населения в Российской империи. Получалось, что преступность индивидуального действия, например ложный донос, как бы нивелировалась страданиями целой группы. Эти прошлые или вытекающие из прошлого страдания порабощали волю определенного члена группы, и он оказывался на скамье подсудимых. В итоге индивидуальные преступления прощались, но страдало целое – общий порядок и обеспечение судебной защиты как всего порядка, так и индивидуальных прав пострадавшего конкретного человека, например парикмахера Фролова, ложно оговоренного в государственном преступлении.

Вернемся к возможным причинам для оправдания, которые приводил Квачевский в своем руководстве. Если первые три причины можно обозначить как «невиновность из-за отсутствия» – отсутствия вреда преступления, отсутствия воли или разумения преступника, – то четвертая, напротив, предполагала наличие страданий подсудимого, искупающих вину. Они понимались довольно широко. Квачевский ставил рядом долговременное заключение в тюрьме «или другие страдания». Главное, чтобы подсудимый «вынес с избытком ту кару, которую он заслужил за свою маловажную вину, и потому обвинительный приговор, влекущий за собою новую кару, был бы уже несправедливостью, так как и с вола двух шкур не дерут». Снова обратим внимание на то, какую большую власть в интерпретации важности или неважности вины стремился придать присяжным автор руководства. Их основную задачу он видел в том, чтобы был вынесен именно справедливый вердикт; если при этом наказание требовалось по закону, но было уже несправедливо, то его следовало избежать.

Понимая, что требования справедливости могут расходиться с требованием закона, составитель руководства присяжным прямо писал, что критерии справедливости должны быть очерчены в законе. С законами и с оценкой доказательств по закону должны работать «ученые судьи юристы». В отличие от них, настаивал Квачевский, закон видел в присяжном того, кто знаком с жизнью и

будет руководствоваться не одними общими правилами (закона – Т. Б.), но и житейским опытом, освещающим эти общие правила. …человечнее, проще, ближе к той правде, в которой вращается сам судья присяжный. Он не станет все гнуть под одну букву закона, а будет соображать закон с житейским его смыслом. Он решит вернее и правдивее, чем ученый судья.

Из приведенной цитаты видно, как, осознавая возможную разницу требований закона и требований «правды», руководство убеждало присяжных ставить правду выше закона. Такая расстановка акцентов кажется вполне логичной, если мы понимаем, что она исходит от адвоката, цель которого – защищать, то есть оспаривать обвинение и смягчать наказание. Убеждая присяжных в их праве судить самостоятельно, не пасуя перед авторитетом «коронных судей», адвокат работал на успех своего дела. О его интересе напоминало и объявление на последней странице книги «Руководства…», в котором говорилось, что можно приобрести «Об уголовном преследовании по Судебным уставам 1864. Теоретическое и практическое руководство» того же авторства, и приводился адрес, где принимает присяжный поверенный Квачевский в Полтаве. В целом ангажированное содержание книги и реклама других сочинений ее автора создают образ адвоката-демагога, сознательно превозносящего власть присяжных, с тем чтобы добиваться оправдания своих подзащитных.

Однако на деле картина была более сложной. Александр Андреевич Квачевский обладал прекрасной профессиональной репутацией. Выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета, он был судебным следователем, одним из разработчиков Судебных уставов. Присяжным поверенным он стал после шести лет службы в новых судах. Сначала был прокурором Кашинского окружного суда, затем – председателем Острогожского окружного суда, с 1873 года, продолжив свое движение от столицы империи, он стал присяжным поверенным в Полтаве.

Внимательное чтение Квачевского позволяет увидеть, что он не просто возвеличивал присяжных, но и выступал против их оппонентов, сводящих значение присяжных на суде к роли статистов. Обрушиваясь против таких суждений «неразвитых людей», он приводил пример просвещенных государств, где понимают, что

страшна ошибка не столько в оправдании, сколько в обвинении