Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

только категорией внешнего деления, но и самоописания. Подобное объяснение, высказанное таким же «неразвитым», получало как бы значение свидетельства, становясь как будто более веским доказательством невиновности подсудимого.

В заключительном слове чиновник Петровский прямо объявил себя жертвой обстоятельств и говорил, что произошедшее с ним могло случиться с «каждой другой личностью». Прокофьев не говорил заключительного слова. Дальше судебный процесс подошел к самому важному – формулировке вопросов присяжным. Вообще уголовное судопроизводство по данному делу приобрело несколько абсурдный характер именно благодаря новой состязательной форме процесса и участию присяжных. В исторической литературе наиболее объемным исследованием дел по сходным преступлениям более раннего периода является монография Е. В. Анисимова[940]. Самое предварительное сравнение с ее материалом показывает, насколько смягчились нравы, чему, безусловно, способствовало все большее участие публики в суде.

Убедительные вопросы присяжным

Обычно убедительными бывают ответы, а не вопросы. Но в суде с участием присяжных очень многое зависело именно от формулировок вопросов, которые выводили на нужные ответы. В деле ложных доносчиков это особенно хорошо видно. Суд первоначально составил вопрос присяжным следующим образом: «Виноват ли подсудимый Тенчиц-Петровский в том, что 30 июня 1866 года сделал умышленно перед прокурором Окружного суда заявление, в котором заключалось прямое обвинение парикмахера Фролова в произнесении дерзких слов против Священной особы Государя императора?» «Произнесение дерзких слов» было цитатой из инкриминируемой подсудимым статьи 246 Уложения о наказаниях. В вопросе четко указывалось на то, что, по сути, подсудимые обвинили Фролова в тяжком государственном преступлении. Вторым вопросом спрашивалось, виноват ли в том же крестьянин Прокофьев.

Защитник Тенчиц-Петровского не согласился с такой формулировкой вопросов суда. Он предлагал спросить присяжных, были ли в заявлении, сделанном крестьянином Прокофьевым при участии Тенчиц-Петровского, признаки преступного деяния? Было ли это заявление ложным доносом? Если да, то виновен ли Тенчиц-Петровский в том, что принял участие в таком доносе?

Как видим, адвокат предлагал, чтобы присяжные вынесли сначала свой вердикт о факте совершения преступления ложного доноса и только потом – о виновности подсудимых в содеянном. Тем самым предлагалось перевернуть утверждение обвинения о том, что ложный донос о государственном преступлении состоялся. Защитник Прокофьева в целом поддерживал такой ход дела и просил суд в своем вопросе присяжным точнее определить, о чем заявили Прокофьев и Тенчиц-Петровский. То есть он также просил суд воздержаться в формулировке вопроса от констатации факта доноса, зафиксированного в обвинении, предъявленном подсудимым. Там четко указывалось, что в результате донесения прокурору Прокофьева и Тенчиц-Петровского было возбуждено предварительное следствие против Фролова и тот был признан невиновным. Поэтому прокурор указал, что вопросы суда составлены правильно.

Несмотря на заявление прокурора, суд принял сторону адвокатов и отказался от квалификации деяния в вопросе присяжным. Из итоговой формулировки убрали юридические термины, обозначающие преступление: «ложный донос» и «дерзкие, оскорбительные слова против Государя императора» (Уложение о наказаниях 1866 г. Ст. 246). Вопросы присяжным были сформулированы так:

Было ли 30 июня 1866 года сделано ложное перед прокурором Окружного суда заявление, в котором заключалось прямое обвинение парикмахера Фролова в том, что Фролов, находясь ночью на 30-е июня в трактире Громова, противился тому, чтобы на органе играли гимн «Боже, Царя храни» и не хотел во время гимна снять шляпу, пел песни и плясал, и в своих объяснениях при этом, между прочим, выразился «ночью Царя нет!»? Виновен ли в том заявлении, найденном ложным, подсудимый коллежский асессор Тенчиц-Петровский? Виновен ли в том же крестьянин Прокофьев?

Как видим, в первом, самом важном вопросе присяжных спрашивали, было ли ложным заявление о том, что делал Фролов в трактире. Их ответ был отрицательный. Действительно, сам Фролов, присутствовавший на суде, подтвердил, что все написанное о нем прокурору было верно. На вопросы о виновности присяжные тоже дали отрицательные ответы – подсудимые ведь сообщили то, что действительно видели. Однако, отрицая, что подсудимые сделали ложное заявление, присяжные закрывали глаза на то, что заявление было подписано фальшивым кучером Муравьева и что оба подписавших его настаивали на том, что не владели полностью своей волей.

Защитникам Доксу и Ланге удалось убедить суд и присяжных в том, что донос из страха (Петровского) или из-за разогретой вином «патриотической» выходки (Прокофьева) не содержал в себе преступного намерения. Поэтому присяжные не согласились с прокурором Якоби и не поддержали его обвинения с требованием привлечь доносчиков к ответственности. Несомненно, в этом вердикте им помогла благожелательная к подсудимым постановка вопроса судом. Видимо, суд посчитал, что если обвиняемые и были виновны, то наказание им не требуется. Адвокат Петровского даже настаивал, что тот уже лишился своей должности из-за этого дела. Карета крестьянина Прокофьева, выпившего лишнего и возомнившего себя кучером всесильного Муравьева, давно превратилась в тыкву, если воспользоваться образом из известной сказки. Аргументы о «неразвитости» Прокофьева тоже в итоге возымели успех. Обвиняемый им и Петровским парикмахер Фролов был оправдан судом по делу на основании ложного доноса. Оттого и казалось, что на новом процессе, уже над самими доносчиками, его можно было не признавать пострадавшим от доноса, тогда как сами подсудимые обелялись адвокатами как пострадавшие и даже «жертвы».

Думается, адвокатам удалось склонить присяжных на свою сторону потому, что они успешно применили риторику разделенной ответственности «развитых» людей, к которым в этом деле относились и присяжные. В стенограмме процесса, опубликованной двумя частями в «Судебном вестнике», к сожалению, не сообщался состав присутствия присяжных. Упоминалось только, что его старшиной был выбран коллежский советник Ф. Брадке. В Петербурге, судя по всему[941], большое количество присяжных были чиновниками, поэтому, вполне вероятно, на них произвело благоприятное впечатление, что защиту чиновника Петровского принял на себя его бывший начальник в высоких чинах Ланге. Адвокат Докс, как сообщалось в стенограмме, был в чине коллежского советника. Он особо подчеркивал, что не принял бы на себя защиту Прокофьева, если бы не был уверен в его невиновности. Оба защитника, как мы видели, просили присяжных принять их точку зрения по совести и не видеть вины в совершенном их клиентами.

Призыв судить по совести, а не по букве закона и указание на общественную значимость или обусловленность преступлений были распространенными риторическими приемами как защитников, так и обвинителей. Опубликованные в «Судебном вестнике» стенограммы заседаний процессов с участием присяжных изобиловали примерами такого рода, которые мы не приводим за недостатком места. Для осознания разнообразия «работы с совестью» на открытых процессах упомянем, как в удаленном от столицы Елецком окружном суде прокурор, обвинявший государственного крестьянина Воронежской губернии Василия Петрова Родионова в краже, обращался к присяжным: