Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

настаивал на том, что причины для страха у его клиента были серьезные: Прокофьев и Смирнов заявляли, что у них есть мандат от Муравьева, который, как писали газеты, искал польский след в покушении Каракозова. Ланге в своей речи напоминал о том, какая тяжелая обстановка царила в Петербурге в 1866 году. Антипольские выпады в печати в связи с выстрелом Каракозова и относительно недавно подавленным Польским восстанием отразились на «представителях этой нации» – даже знакомые сторонились их.

Ланге объяснял, что все предпринятое далее Тенчиц-Петровским было продиктовано его страхом перед так называемыми сподручниками графа. Чиновник-поляк стремился отвести от себя подозрения в нелояльности – ведь он сам не ополчился первым на парикмахера Фролова, когда тот говорил «дерзкие слова», а значит, мог вызвать подозрения в неблагонадежности. Тенчиц-Петровский пытался мирно разойтись с «приставшими к нему» Прокофьевым и Смирновым, но они не отставали, пока прокурор не принял бумагу о Фролове. Петровский не считал ее доносом, потому что подписал бумагу Прокофьев, а подпись Петровского якобы лишь засвидетельствовала его присутствие при происходившем.

Но эти слова не смягчили прокурора Якоби. В заключительном обвинительном акте он настаивал на необходимости судебного преследования тех, кто умышленно оклеветал Фролова. При этом он подчеркивал, что сидящие на скамье подсудимых принадлежат разным классам общества, и делал акцент на большей виновности именно представителя высшего класса:

Один из них чиновник Тенчиц-Петровский, человек образованный, окончивший курс в университете, лицо должностное; другой подсудимый – простой крестьянин.

Обвинитель даже не называл имени крестьянина, как бы подразумевая, что образованный подсудимый несет бо́льшую ответственность. Якоби заявлял, что не доверяет утверждениям подсудимого о том, что он, будучи представителем «известной нации, должен был опасаться всяких вредных для себя последствий»:

мы, не ошибаясь, можем заявить, что этих последствий быть не могло, что начальство всегда оградило бы его от всяких, направленных на него в этом отношении притязаний и преследований.

Интересно, что не закон, не разбирательство по суду, а помощь начальства упоминал прокурор как средство защиты подсудимого, косвенно соглашаясь с тем, что «преследования» Петровского могли бы быть, но он бы от них не пострадал. Обвинитель далее указывал на то, что Петровский пытается уйти от ответственности, выставляет себя лишь свидетелем в доносе Прокофьева на Фролова. Якоби разъяснял, что статус свидетеля частное лицо может получить только в случае, если оно «призвано» в таком качестве «правительственными или должностными лицами». Те, кто «являются заявить об известном им происшествии пред правительственными лицами» и знают, что их заявления будут иметь последствия, являются обвинителями, или доносчиками. Крестьянина Прокофьева обвинитель тоже уличал в попытке уйти от ответственности и настаивал на том, что тот был не настолько пьян, чтобы не отдавать отчета своим действиям.

Защитник Ланге категорически не соглашался с обвинителем: Якоби-де умолчал о том, что закон, а не начальник должен был предоставить Петровскому защиту. Поэтому Ланге посчитал нужным напомнить, чего требовал закон. Он зачитал начало статьи 132 Уложения о наказаниях 1845 года: «Виновные в недонесении о содеянном уже преступлении приговариваются…», чем подтвердил, что его подзащитный имел все основания опасаться доноса, став свидетелем преступления. Далее Ланге развил свой основной тезис: Петровский не мог по своей воле писать донос на парикмахера Фролова и не считал, что его пишет. В обоснование этого утверждения адвокат остроумно обыграл тезис обвинителя об особом статусе Петровского – о наличии высокого покровительства и службе в Министерстве Императорского двора, которые его якобы защищали. Ланге утверждал, что если бы чиновник Петровский счел поведение Фролова неподобающим, то мог напрямую обратиться к его начальнику в дирекции Императорских театров.

Далее Ланге настаивал, что даже если Петровский подписал показания против Фролова у прокурора, то в этом действии не было ничего преступного. Его образование и характер не позволяли написать анонимный донос, а поставив свою подпись, он лишь подтвердил «заявление», к чему был принужден. «Да и наконец, что значат слова „ночью царя нет“? – вопрошал Ланге. – Разве они могут считаться оскорблением его императорского величества? Ведь и про солнце можно сказать, что его ночью нет». Суд не нашел в поведении парикмахера Фролова ничего преступного, а если нет преступления, то не о чем было и доносить. При этом адвокат напоминал, что Петровский из-за этого дела уже лишился должности и теперь находится на скамье подсудимых. Свою речь защитник Ланге заканчивал обращением к присяжным:

Вот почему, господа присяжные заседатели, я вас убедительнейше прошу разрешить это дело по убеждению, которое я имею по этому делу. Я надеюсь, что такое же убеждение сложилось и в вашей совести, и что вы по совести объявите, что клиент мой, коллежский асессор Тенчинц-Петровский, не может быть виновен в этом деле, что он не виновен ни в каком преступлении. Тогда только свершится вполне то назначение, для которого вы сюда призваны. Вот все, что я имел сказать в защиту подсудимого.

Как видим, действительный статский советник в отставке Ланге настаивал на том, что для вынесения единственно правильного вердикта присяжным нужно принять убеждение его совести в невиновности хорошо известного ему чиновника. Ланге подчеркивал, что принял на себя защиту Петровского потому, что, будучи его начальником в течение пяти лет, «знал все изгибы его сердца» и был уверен в его невиновности.

Защитник Прокофьева продолжал настаивать на том, что его клиент был пьян, потому что только сильно пьяный человек мог представляться кучером графа Муравьева в своем заявлении прокурору о Фролове. Более того, он утверждал, что центральную роль в преступлении сыграло именно участие чиновника Петровского. Заявление пьяного крестьянина вряд ли бы принял прокурор, если бы с ним не было чиновника. Под конец он в очередной раз попытался опровергнуть довод Петровского и его защиты о том, что лжеслужители Муравьева страшно напугали чиновника. Так же как и обвинитель, он настаивал на большей ответственности образованного подсудимого. Этой мыслью он заканчивал свое обращение к присяжным:

Я уверен, что даже в начале следствия вы не ставили на одну доску человека простого, маленького, как выразился свидетель Смирнов, неразвитого, и человека образованного. Вы не могли допустить, чтобы первый мог вовлечь последнего в преступление. Действия Прокофьева не могут быть вменены ему в вину.

Как следует из сказанного, и прокурор, и адвокат крестьянина Прокофьева указывали на меньшую ответственность «неразвитого» человека. При этом сам термин оказался заимствован из речи «другого якобы слуги Муравьева» – Смирнова, который не участвовал в написании доноса и теперь проходил как свидетель. С подачи адвоката или нет, но неразвитость становилась не