Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Если посмотреть на реформу суда 1864 года через призму не институциональной, а культурной истории, то самым интересным и недостаточно изученным аспектом в ней будет являться новизна публичности судебных разбирательств. Действительно, «посторонние лица», как они назывались в специальных правилах для посетителей судебных заседаний (см. главу 6), заняв места у судебной сцены или взяв в руки газету с репортажем из судебной залы, переставали быть посторонними. Публичность правосудия предполагала значительное расширение круга вовлеченных в него лиц: «под судом» оказывались и собственно подсудимые, и свидетели, и эксперты, и защитники, и присяжные. И даже судьи. Реформаторы, а потом уже и сами участники правосудия с большой долей нервозности воспринимали эту публичность судебной практики, давшую толчок появлению «криминального чтива» как определенного развлекательного направления периодики[934].

У открытого для суждений суда были и другие серьезные последствия. Как уже было сказано, судебная кафедра залы позволяла высказать больше, чем могло быть напечатано из-за ограничений цензуры. Этот новый импульс свободы привел к интересному соперничеству публичного устного и печатного слова[935]. Оно заострило важные вопросы: кто и зачем должен говорить публично, особенно о «неразвитом» и не говорящем от своего имени большинстве? Преступления выходцев из низшего класса и «развитых» «сограждан» должны были получить моральную оценку неюристов – присяжных, отобранных специфическим образом. Изобретение доступного диалога[936] вокруг суда со всеми слоями общества, в том числе с «плебейской» толпой, не умеющей публично выразить себя[937], хотели представить в понятной всем моральной категории «совести». Какую службу и кому она должна была сослужить в суде, как это работало? Что, кому и зачем демонстрировали участники популярных у публики судебных процессов, помимо исполнения своих непосредственных обязанностей? Ответы на эти вопросы мы попытаемся найти в публикациях периодики о двух судебных процессах и в литературе о суде присяжных, проясняющей ожидания от этого суда.

Следует сказать несколько слов о том, почему мы рассмотрим именно эти судебные процессы. Первый, хоть и состоялся весной 1868 года, стал своеобразным продолжением дела Каракозова, воплотив те «судебно-следственные мероприятия», аффективной участницей которых под влиянием печати стала публика. Враги России и их жертвы со страниц газет «переливались» в читателей, выражаясь словами Л. Н. Толстого, и становились реальностью. Влекли подданных в новый суд требовать восстановления порядка. Второй процесс 1866 года был схож с первым по степени угрозы системе управления. Казалось бы, повод был ничтожный: чиновник Протопопов ударил по лицу своего начальника, графа Коскуля. Но присяжные оправдали Протопопова, что было одним из первых скандальных оправданий явного преступления, вызвавшим обсуждение в печати и даже при дворе. Сами по себе расследуемые преступления не подразумевали посягательств на государственную власть, но то, как они стали рассматриваться, показало, что новый суд стал катализатором непредсказуемых перемен.

Невиновные доносчики

В ночь с 29 на 30 июня 1866 года в Петербурге, в заведении купца Громова на углу Невского и Малой Садовой, произошла крайне неприятная история. Разгоряченный вином кучер Прокофьев с товарищами требовал исполнения на органчике гимна «Боже, царя храни», а парикмахер Фролов, тоже нетрезвый, противился этому. Парикмахер говорил, что негоже сейчас исполнять этот гимн и даже что «ночью царя нет». Именно эти слова Фролова положили начало истории, о которой мы иначе вряд ли узнали бы. Стенограмма судебного процесса была опубликована в газете Министерства юстиции «Судебный вестник»[938] и использовалась впоследствии в дискуссии о праве присяжных участвовать в судебном разбирательстве. Возможно, интерес к этому делу современников был связан с расширением социального состава столичной публики и теми новыми возможностями для высказывания, которые она получила в реформированном суде. Большой толчок этому процессу дало громкое покушение Каракозова 4 апреля 1866 года и счастливое спасение царя представителем народа, как подчеркивала печать того времени.

В непосредственной связи с этими событиями коллежский асессор Тенчиц-Петровский оказался участником скандала, произошедшего холодной июньской ночью 1866 года. Чиновник возвращался домой с островов и заехал согреться чаем в трактир. Там он стал свидетелем разгоревшегося конфликта, описанного выше, и участником происходящего, поскольку и его тоже подключили к требованию играть гимн в честь спасения царя. Он приказал исполнить гимн, «что было сделано три или четыре раза». Однако инцидент этим исчерпан не был. Нетрезвые кучер Прокофьев и его приятель Смирнов были оскорблены заявлениями Фролова и хотели поквитаться с ним. При этом они объявили себя слугами графа Муравьева, который возглавлял следствие по делу о покушении на императора, и потому у них якобы были особые полномочия искать политических преступников. Особенно шумел Прокофьев, называя себя кучером графа. Была вызвана полиция. Городской страж сообщил, что в участке начальства нет, но записал со слов свидетелей все произошедшее.

Дальше началось то, что адвокат чиновника Тенчиц-Петровского назвал позднее «истязанием» своего клиента. В чем же оно заключалось? В ожидании утра из заведения Громова Прокофьев и Смирнов пришли на квартиру к Тенчиц-Петровскому вместе с ним. Они хотели водки или вина, которых не было, пришлось довольствоваться чаем, а потом все трое направились сначала к мировому судье, а от него – к прокурору окружного суда. Ему они подали донос на Фролова с жалобой на дерзкие слова о царе. Судебный следователь отказался возбуждать уголовное дело на основании ст. 297 Устава уголовного судопроизводства, признав парикмахера «истинным, а не ложным, патриотом, возмущенным, что при таких обстоятельствах играют народный гимн – молитву русского народа». Но Санкт-Петербургский окружной суд инициировал дело против Прокофьева и Тенчиц-Петровского, которых обвиняли в ложном доносе.

Спустя почти два года после той ночи, 18 апреля 1868 года, на скамье подсудимых оказались крестьянин Прокофьев (фальшивый кучер Муравьева), крестьянин Смирнов и настоящий коллежский асессор в отставке Министерства Императорского двора Тенчиц-Петровский. Дело обвиняемых в ложном доносе рассматривалось с участием присяжных. В нем особенно интересны три аспекта, которые, с одной стороны, отсылают нас к большому каракозовскому процессу, рассмотренному в седьмой главе, а с другой стороны, показывают, как на практике решались поставленные ранее теоретические вопросы о суде, совести и «народе». Во-первых, на процессе Прокофьева и Тенчиц-Петровского, так же как и на других, защита отрабатывала для своих клиентов сценарий «жертвы». Адвокаты находили неожиданные аргументы, объясняя, почему доносчики, каждый по-своему, действовали не в своей воле. Во-вторых, на процессе обсуждался вопрос о корыстном интересе, который якобы заставил обвиняемых писать жалобу на дерзкие слова Фролова. Обсуждение частной заинтересованности в доносе, продиктованном верноподданническим чувством, стало любопытным преломлением в реальной жизни дискуссии о готовности «простых людей» к Судебной реформе (см. главу 6). В-третьих, процесс по делу доносчиков