Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

лица» теперь осознали свою «нравственную свободу». Елена Алищева – уникальный случай такого пробуждения, поскольку «она поняла, что где-нибудь возле нее недалеко должен быть спрятан механик, невидимо все направляющий к какой-то цели»[891]. Дальше он зачитывал записанную со слов Алищевой историю порабощения ее воли Чуйкиным, после того как она поняла, что живет жизнью героини его повести и открылась писателю.

Затем Зенкович приводил доказательства борьбы Алищевой со злой волей Чуйкина, ссылаясь на «факты»: пропуски в печати частей романа Чуйкина, когда Алищева пыталась бороться с ним против его решений ее судьбы. Свою речь адвокат заканчивал обвинительным вердиктом:

от имени доверительницы моей, обвиняю его в злоупотреблении авторской властью, в соблазне под ложным предлогом и в отнятии детей[892].

На вопрос председателя суда, признает ли Чуйкин свою вину, тот отвечал отрицательно, но подтверждал, что описывал в своем романе именно Алищеву. На вопрос, печатал ли он о ней правду, Чуйкин отвечал, что печатал «правду типическую», то есть «такую, которая восполняет недостатки и соглашает противоречие правды буквальной». Типическую правду он воссоздавал на основе источников, то есть от нее самой и ее знакомых, а затем «определял неизвестное посредством известных его отношений к известному». Таким способом он пытался понять и описать в романе задатки Алищевой и, следовательно, ее желания, мысли, стремление к развитию – «откуда все это идет и к чему привести должно…».

Судебное следствие и ответы Чуйкина показывают, как представлялась герменевтика «типической правды», которая из ряда фактов жизни отдельного человека, соотносимых с представлением о его «типе», выводила понятие этого человека, его желаний и намерений. Эту простую герменевтическую процедуру использовали литераторы натуральной школы, а позднее на нее стали опираться адвокаты уже в реальных судах. Подобные примеры мы видели в предыдущей главе, когда рассматривали защиту обвиняемых в процессе Каракозова.

Тема совести в повести Ахшарумова возникла на судебном процессе в тот момент, когда были предъявлены вещественные доказательства – свидетельства о смерти детей Алищевой. Она не соглашалась с тем, что ее дети умерли в действительности, не признавала эти документы и настаивала на злом умысле Чуйкина:

Без умысла это немыслимо. …Судьба не могла поступить так бессовестно, так мог поступить только злой человек и этого не могло случиться в действительности[893].

Судья указывал на подлинность документов, но Алищева парировала:

А кто мне поручится, что они (метрические свидетельства о смерти детей. – Т. Б.) не входят в состав романа. …Роман – это сфера, в которой не существует границ, которая может все подчинить себе, все поглотить[894].

В ответ на это «судья содрогнулся, потому что был скептик в душе и верил не слишком твердо в действительность существующего»[895], и закончил заседание. Как видим, ключевая фигура верховного суда общественной совести – его председатель – изображен Ахшарумовым сатирически как человек, не уверенный в том, что реальность существует.

Возможно, созданием подобного образа Ахшарумов высмеивал растущую популярность Шопенгауэра у русской публики. Исследователи рецепции Шопенгауэра в России отмечали, что пессимизм немецкого поэта-мыслителя, его критика иллюзорных понятий о воле были очень созвучны русской публике второй половины XIX века. Вероятной причиной тому могло быть ощущение дефицита собственной воли и ответственности в условиях «дарованных прав», прояснение которых жестко регулировалось цензурой. Так, например, настаивавший на том, что именно он привез идеи Шопенгауэра в Россию в 1860-х годах, Тургенев, так же как и Шопенгауэр, рассматривал «человеческую жизнь как „трагикомедию“»[896]. Герои Тургенева, изображенные им как типажи, переживали свободу воли как трагический выбор. Из личных документов известно, что Шопенгауэром были увлечены Л. Н. Толстой, А. Ф. Кони и другие выдающиеся люди. В этой связи изображенный Ахшарумовым суд общественной совести был сатирическим осмыслением проблемы несвободы воли и снятия ответственности, которым эта несвобода грозит.

На следующий день заседание было возобновлено при большом скоплении публики. Адвокат Чуйкина доказывал, что обвинение его клиента – фантастическое, основанное исключительно на воображении: «нет ни одного факта, основываясь на котором, можно было бы не уличить, а даже заподозрить в умысле (его подзащитного. – Т. Б.)». Если допустить правомерность такого рода обвинения, настаивал он, то можно доказать, что «все мы преступники». Ведь каждому «доводилось в письме приятелю или родственнику сообщать о несчастном случае, зная заранее, чем он кончится?». По логике обвинения в таком описании можно обнаружить преступный умысел того, кто предвидит плохой конец несчастного случая. Этот важный прием – обращение к аудитории с целью добиться эмпатической реакции – будет потом часто использоваться в реальных судах. Затем адвокат Чуйкина переходил в наступление и ставил вопрос об умственном состоянии истца, добросовестно начинающего подобный иск, и о его поверенном, который решился взяться за это дело[897].

Поверенный Алищевой в своем ответе адвокату начинал с заявления о некотором моральном превосходстве над своим оппонентом: «по совести я не могу отплатить ему его же монетой и называть нелепицей его речь. Она верна, только в узком смысле»[898]. Дальше он приводил всем известный факт – силу искусства, настаивая на том, что «за искусством мы признаем силу, подчиняющую себе волю общественную». Эта сила основана на том, что, «разъясняя типы», искусство является школой практического развития людей. Эту-то мощную силу Чуйкин направил, чтобы подчинить себе волю Алищевой и, намереваясь освободить ее от детей, отнял их[899].

В конце своего ответа адвокату Чуйкина Зенкович использовал прием, который вызвал большое сочувствие публики. Он заявил, что сразу распознал в своей клиентке «гениальный ум». Осознав гениальность Алищевой, которая «смотрит дальше и шире нас», он «гордился» тем, что «строго следовал ее инструкции». Эту речь приветствовал «торжественный взрыв рукоплесканий». Таким образом, адвокат возвратился к тому, с чего начал свое обвинение: фантастичность обвинения, предъявленного героиней произведения писателю, его создавшему, он представил как прекрасное новаторство современности.

Обратим внимание на то, что в центре аргументации Зенковича лежало понятие «совесть». С него он начинал и им же заканчивал свое обвинение Чуйкина. Манипулировала совестью и Алищева, заявлявшая, что судьба не могла быть так «бессовестна» к ее детям, чтобы допустить их гибель. В ответ на эти моральные обвинения защитник Чуйкина продолжал настаивать на старых представлениях о преступлении и повторял, что «дело лишено основы с фактической стороны»[900]. Но тут вмешивался сам Чуйкин. Писатель попытался защитить себя тем, что цель у него была благородная – сделать из Алищевой «гражданку»:

Вы говорили только об интересе своего клиента (Алищевой. – Т. Б.), а я