Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

И Раскольников, и Чуйкин совершали свои убийства с целью утверждения права превосходства прогрессивного будущего над отжившим прошлым. Это право имело литературную, умозрительную природу. Литературные «права» на жизнь других и у Достоевского, и у Ахшарумова были связаны с болезненными фантазиями о будущем. Так, дети Алищевой должны были умереть потому, что в представлении писателя нового направления Чуйкина они мешали ей стать женщиной нового типа. А смерть старухи-процентщицы нужна была для того, чтобы Раскольников убедился в своем праве быть человеком, способным сказать «новое слово».

Целью обоих писателей было показать бредовость литературных теоретических измышлений, их противоречие единственному настоящему – жизни и голосу совести, который отличает правду от лжи[880]. Но если у Ахшарумова фантастическая, умозрительная основа повести даже выведена в названии («фикция»), что отсылало к воображаемому, ненастоящему, то в романе Достоевского она не так очевидна для сегодняшнего читателя. В наши дни гениальная проза создает впечатление максимальной реалистичности описаний мест и героев, но современники читали ее по-другому – как фантастический мир, в котором люди говорят фантастическим языком, а ведут себя еще более странно. Об этом свидетельствуют нападки критиков на «фантасмагорический» стиль Достоевского и даже их оскорбительные предположения о том, что писатель помешался на каторге[881].

Достоевский ясно обозначил литературную природу «Преступления и наказания», придав большое значение в развитии сюжета статье Раскольникова. В этой работе Раскольников изложил теорию разделения людей на человеческий материал и на высших существ, способных сказать новое слово, то есть, по сути, представил теоретическую основу своего будущего преступления. Эта статья, как известно, стала важной зацепкой для следователя Порфирия Петровича.

Ахшарумов в своем отзыве на «Преступление и наказание» настаивал на том, что Раскольников – литератор и у его преступления исключительно литературная основа[882]. Литературоведы также отмечали, что по изначальному замыслу Достоевского Раскольников должен был быть литератором (в сохранившихся набросках романа он даже писал комедию)[883]. Существует версия, что прототипом Раскольникова был известный петербургский критик Виктор Буренин, которому очень симпатизировал Достоевский[884]. Желчный Буренин называл свой особенный стиль «циническим реализмом» или «наглым реализмом». Громя собратьев по перу, включая того же Достоевского, он видел себя обличителем общественной и литературной фальши. Как и Буренин, не доучившись на юриста, Раскольников шел дальше литературных упражнений и брался доказать, что его убеждения о несправедливости общественного устройства не фиглярство – ради них он готов к страшным поступкам.

Еще одним важным сходством «Натурщицы» и «Преступления и наказания» была решающая роль рассказчика. Суд по совести ставил важные вопросы о том, кто является авторитетом в вопросах совести, кто и почему говорит от ее лица. И у Ахшарумова, и у Достоевского на пьедестал верховного совестливого суждения был возведен рассказчик. Его всезнающий и непогрешимый голос удивительно схож в обоих произведениях, что можно объяснить заимствованием из хорошо известной в России с 1830–1840-х годов традиции английского социально-криминального романа[885]. Тем примечательнее некоторые особенности разоблачения рассказчиком своих героев-преступников в «Преступлении и наказании» и «Натурщице».

Из источников по истории создания «Преступления и наказания» мы знаем, что Достоевский много думал над тем, как нужно рассказывать историю Раскольникова. Исследователи романа обращают внимание на то, что он написан как «роман-сознание», в котором от лица рассказчика говорит совесть Раскольникова. Действительно, изначально Достоевский хотел написать роман в форме исповеди убийцы, но потом охладел к этой идее[886]. К работе над романом он вернулся тогда, когда понял, что историю нужно рассказывать

от себя, а не от него… слишком уж до последней крайности все изложить. Предположить нужно автора существом всеведущим и не погрешающим (sic. – Т. Б.), выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения[887].

Как видим, так же как и у Ахшарумова, рассказчик – верховный «всеведущий» судья, которому известны все самые сокровенные детали преступлений, витающих в мыслях нового поколения. В обоих произведениях рассказчик и выдающаяся женщина (Соня Мармеладова и Елена Алищева) разоблачают «правоимеющих» новых людей и их теории «нового слова» (Раскольников) или «исторического прогресса» (Чуйкин).

Выбрав для суда над своими героями «не погрешающий» голос рассказчика, Ахшарумов и Достоевский использовали разные модусы осуждения своих героев-преступников. Достоевский опирался на силу божественного Провидения, которое он ставил в основу земного закона. В письме Каткову автор так сформулировал центральную идею «Преступления и наказания»: «Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден (sic) сам на себя донести»[888]. Таким образом, автор романа исходил из заимствованной из греческого основы понятия «совесть», подразумевающей признание силы Провидения и сопричастность божественной вести[889]. Эта церковнославянская основа фиксируется в примерах живого русского языка в словаре Даля, изданного в 1866 году[890].

Подчеркивая, что божья правда совести первична по отношению к требованиям земного закона, в параллельной сюжетной линии Достоевский образом божьего человека, кроткой проститутки Сони Мармеладовой доказывает, что социальная несправедливость может быть преодолена собственной правдой искренней веры. Именно Соня читает Раскольникову отрывок из Библии о воскрешении Лазаря. Чистая вера Сони и ее любовь, а также уверенность следователя в присутствии нравственного начала у заболевшего Раскольникова укрепляют героя Достоевского в возможности воскрешения к новой жизни.

В отношении преступника Чуйкина совесть предстает в исключительно светском виде, как значимая общественная сила. У Ахшарумова в «Натурщице» вообще нет обращения к религиозному, кроме упоминания двух моментов его бытового проявления: отжившие свой век Василий Алищев и темная баба-кухарка крестятся. Осуждение писателя-убийцы Чуйкина происходит по закону: старый канцелярский сценарий обвинения лжеопекуна, состряпанный Бубликовым, усиливается красноречием адвоката в верховном суде общественной совести. Но движущей силой этого осуждения становится моральное обличение Чуйкина его жертвой Алищевой. Именно она обвиняет его в личном «писательском интересе», лишившем ее семьи, и вместе с юристом Зенковичем убеждает суд общественной совести встать на ее сторону. Остановимся подробнее на том, как в преддверии действительного публичного суда, обращающегося к совести судей, Ахшарумов изображал состязательный процесс в Петербурге по фантастическому преступлению писателя Чуйкина.

Обличение скрытого произвола

Описание двух заседаний Санкт-Петербургского верховного суда общественной совести составили вторую часть повести Ахшарумова. В отличие от первой в ней почти отсутствует рассказчик – она изложена в форме стенограммы судебного заседания. Процесс начинался с того, что поверенный Алищевой Зенкович обвинял Чуйкина. Он напоминал, что поэты всегда подлежали суду общественной совести и истцом против них до сих пор являлось одно только общество. Но «созданные писателями