Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Раскольников два раза задает себе этот вопрос, и читатель начинает понимать, что осознание убийства подчиняет волю Раскольникова, но сам он объясняет свою тягу к Порфирию Петровичу рациональным стремлением узнать, какие «факты» есть у следствия. И Порфирий Петрович дает ему такую возможность – он предъявляет статью Раскольникова как факт, на основании которого того можно подозревать.

Порфирий Петрович сознательно утрирует и заостряет, спрашивает, правда ли, что в статье есть намек на то,

что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан. …Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные[908].

Вынужденный защищаться Раскольников утверждает, что все великие законодатели были преступники, потому что ломали древние законы и утверждали новые, часто переступая через кровь. Он отрицает претензию на оригинальность этой концепции, говоря, что такого рода суждения уже не раз печатались, но проясняет суть своего высказывания:

Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует[909].

Здесь обращает на себя внимание стремление Раскольникова дистанцироваться от юридической сферы. Он не употребляет слово «закон», при этом трижды использует слово «право», причем один раз в метаязыковом плане, специально поясняющем, что речь идет не о юридическом праве.

Порфирий Петрович понимает, что закон Раскольникова не интересует. Для него совесть важнее, и если совесть позволяет (а тем более если заставляет) нарушить закон, то он может быть нарушен человеком с подобными мыслями. Но для начала следователь должен убедиться, есть ли у Раскольникова совесть. Диалог из нравственно-юридической сферы переводится им в христианскую.

– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

– Верую, – твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.

– И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.

– Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

– И-и в воскресение Лазаря веруете?

– Ве-верую. Зачем вам все это?

– Буквально веруете?

– Буквально.

– Вот как-с… так полюбопытствовал. Извините-с[910].

Раскольников почувствовал, куда клонит Порфирий, и поэтому соврал, чтобы Порфирий поверил в его христианское мировоззрение и оставил бы свои подозрения. (В действительности Раскольников не верит в Бога и признается в этом Свидригайлову, когда причины врать у него не было: «Я не верю в будущую жизнь»[911].)

Но первый поединок героев происходит публично, в присутствии других людей, что спутывает все карты Раскольникова. В диалог вмешивается простоватый Разумихин и произносит ключевую для всего романа фразу, не осознавая, что подыгрывает в этом Порфирию Петровичу:

Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…[912]

Эмоциональное обличение Разумихина напоминает нам слова адвоката Чуйкина о том, что каждый может быть обвинен в убийстве, просто описывая какую-то убийственную реальность. Порфирий сразу же подхватывает эту брошенную ему подсказку: «Совершенно справедливо, страшнее-с».

Теперь Раскольников не только не может спрятаться за собственную совесть, она становится главной, если не единственной уликой против него. Понимая это, он теперь сам старается вернуть разговор в юридическую плоскость, которую вначале избегал:

Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами – чего же беспокоиться? И ищите вора!..

Но Порфирия уже не сбить, он наконец понял, что совесть – слабое место Раскольникова, и бьет именно туда:

– Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?

– Да какое вам до нее дело?

– Да так уж, по гуманности-с.

– У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, – опричь каторги[913].

Так, на импровизированном поединке между обвинением и защитой с привлечением наивной публики в лице Разумихина, Достоевский вкладывает в уста Раскольникова центральную мысль романа. Но вот осознает ли Раскольников свое заблуждение или нет и как будет действовать его совесть – эти вопросы держат в напряжении читателя на протяжении всего повествования.

Второй поединок происходит на следующий день уже совсем в другой обстановке – в кабинете следователя, куда Раскольников приносит бумагу по поводу заложенных им у убитой старухи часов. Порфирий Петрович заводит с ним «дружеский» разговор, и Раскольников пытается изобличить его в том, что это лживый прием ведения допроса. Придя в крайнее раздражение, он требует прекратить издевательское мучение и допрашивать по «форме». На это Порфирий Петрович объясняет ему, насколько условны юридические формы:

ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление, как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с[914].

А неформальное ведение следствия, как разъясняет Порфирий Петрович Раскольникову, намного «выгоднее»:

Форма, знаете, во многих случаях, вздор-с. Иной раз только по-дружески поговоришь, ан и выгоднее. Форма никогда не уйдет, в этом позвольте мне вас успокоить-с; да и что такое в сущности форма, я вас спрошу? Формой нельзя на всяком шагу стеснять следователя. Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в своем роде-с или вроде того… хе-хе-хе!..[915]

Именно против такого «художественного» обвинения, опирающегося на воображение, яростно протестовал адвокат Чуйкина в суде. Он требовал от обвинителя фактов. То же самое хотел узнать и Раскольников – на оба поединка со следователем он идет только потому, что его гложет вопрос: «Могло ли под этим скрываться хоть что-нибудь похожее на факт, на положительное обвинение?».

В ответ на этот подразумеваемый вопрос Порфирий Петрович указывает ему по-свойски на то, что кроме «действительных», как он их называет, фактов