Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

все новых и новых смыслов достаточно широки, а подчас просто безграничны. Не может быть сомнений в том, что универсальные культурные символы служат подчас в качестве субстрата, в котором получают свое инобытие вытесняемые нами мотивы, впечатления, переживания. С их помощью они так или иначе переводятся в «официальное сознание» (М.М. Бахтин), но «логика» истолкования этих символов и в особенности их семиотические отношения с бессознательным всегда будут заключать и иные возможности интерпретации. Необходимо помнить и следующее: бессознательное описывается нами в конечном счете с помощью нашего обычного языка, сущностью которого является категоризация, расчленение предметов и отношений и воссоздание этих отношений с помощью базовых механизмов языка (номинации, предикации, локации). Поэтому любая психоаналитическая интерпретация совершенно неизбежно оказывается замкнутой в пределах «волшебного круга» языка. Ведь отличительное свойство языка, по тонкому замечанию Э. Бенвениста, как раз и состоит в том, «чтобы выражать только то, что возможно выразить»[593]. Следовательно, то, что пытается выразить психоаналитик, всегда будет более или менее удачной аппроксимацией к тем содержаниям сознания (бессознательного, предсознательного, надсознательного и т.п.), которые выявляются – по крайней мере частично – в форме, допускающей языковую фиксацию и интерпретацию. Но поскольку массив недоступного такой интерпретации всегда будет много больше, постольку и интерпретация знаков, в которых являет себя бессознательное, будет неизбежно дивинацией, даже мантикой.

При этом нужно постоянно иметь в виду, что и сам языковый механизм в его становлении и функционировании пронизан бессознательными и слабоосознаваемыми моментами. Иначе он просто не смог бы сколько-нибудь эффективно функционировать. Не имея здесь возможности с достаточной степенью подробности останавливаться на соответствующем материале, выделим наиболее существенные моменты. Прежде всего сами базовые механизмы языка – номинация, предикация, локация, не говоря уже о фонемике и морфемике, осуществляются в значительной мере помимо тщательного контроля сознания. Разумеется, для того, чтобы назвать некоторую вещь, необходимо, чтобы соответствующие классы предметов были выделены и их наименование содержалось в языковом сознании коллектива и индивида. Для осуществления предикации также должен иметься опыт типовых связей, существующих в действительности, тогда как для локации требуется опыт выделения своего «Я» в его отношении к содержанию высказывания и позиции говорящего по отношению к

а) реальным собеседникам и

б) имагинативному пространству, в которое «попадает» то или иное высказывание.

Все это необходимым образом включает в себя бессознательные, либо слабоосознаваемые компоненты. Если бы внимание говорящего каждый раз фиксировалось на

а) технической стороне осуществления всех этих операций и

б) содержании в полном объеме,

то процесс порождения (или, допустим, восприятия) речи просто не смог бы осуществиться.

Сам опыт номинативно-предикативно-локативных операций приобретается, как известно, в раннем детстве, когда сознание только еще начинает формироваться, механизмы абстрактного мышления (по крайней мере в его традиционном понимании) еще не сформированы, тем не менее абстракции достаточно высокого уровня, лежащие в основании лексической и грамматической семантики, а также «тонкая материя» прагматики усваиваются в короткие сроки.

Поскольку массив информации в целом и специально-вербальной информации в частности, которые предстоит усвоить ребенку в детстве, огромен, а время ограничено, постольку возникла эволюционная необходимость разгрузки канала переработки информации. Наиболее бросающиеся здесь в глаза явления – это функциональная асимметрия полушарий и уровневая организация символических процессов. Правое полушарие берет на себя обработку информации в виде целостных смысловых единств. За счет слабой расчлененности и малой дифференцированности достигается потенциально высокая информационная емкость. Она становится реальной, когда происходит ее сочетание с дискретизирующими, высокосимволизированными механизмами левого полушария.

Основной механизм речевой деятельности правого полушария можно видеть в тема-рематическом структурировании мыслимой целостности, выделении «смысловых вех» (по Н.И. Жинкину), что позволяет вербальным механизмам левого полушария, использующим дискретные знаки и предикативно-выводные операции с ними, уменьшать число выделенных компонентов целостности, представляемых в тексте как актуальные внешние предикаты, и вводить средства для обозначения тонких логических отношений между этими компонентами. Другая фундаментальная особенность вербальной структуры левого полушария – строгая формально-логическая (или, во всяком случае, приближенная к ней) организация парадигматических семантических микросистем, базирующихся на тонких дифференциальных признаках, что обеспечивает возможность выбора точного варианта номинации[594]. Согласованная реализация структур левого и правого полушария обеспечивает порождение «нормальных» текстов. Рассогласованность ведет к возникновению текстов аномальных с точки зрения норм общения и мышления. У детей и малообразованных взрослых – это затрудненная или ошибочная номинация, в патологических случаях – тексты с крайне упрощенными синтаксическими или семантическими структурами («телеграфный стиль»).

Можно было бы указать и на целый ряд других аспектов работы сознания, так или иначе связанных с дихотомией «правого – левого» в работе мозга. Для нас здесь важно подчеркнуть следующее: обсуждая соотношение сознательного и бессознательного в терминах «вербализованного» – «слабовербализованного» – «невербализованного» – «совершенно не поддающегося вербализации», мы неизбежно остаемся в пределах все того же «обычного» языка, пронизанного диалектикой осознаваемого и неосознаваемого.

* * *

Подведем некоторые итоги. В целом психоаналитическая антропология в понимании языка в его отношении к психическим процессам и, vice versa, сознания в его отношении к языку решительно направила свои усилия «от дерева познания к дереву жизни»[595], и в этом отношении оно существенно отличается от классической парадигмы «языка как действительного сознания». Поэтому психоаналитическая трактовка вряд ли может рассматриваться как дополнительная по отношению к классической парадигме. Однако по отношению к постклассическим парадигмам такое рассмотрение вполне возможно. Достаточно обратить внимание на следующие моменты: язык как превращенная форма; «погруженность» человека в язык бессознательного, необъективированность этого языка в нормальных условиях, подобно тому, как, например, язык «жизненного мира» дан нам в качестве чего-то независящего от нашей воли и сознания; интерсубъективность сознания – она в данном случае «опускается» в глубины личности, выступая в неявных, превращенных и извращенных формах (комплексы, фобии и т.п.).

Идеи психоанализа оказались мощным катализатором исследования роли языка в процессе перехода от неосознаваемых или слабоосознаваемых структур психического к собственно сознательному.

«Аналогия между бессознательным и языком, – пишет H.С. Автономова, – это косвенный опосредованный путь к таким культурным содержаниям, которые либо вообще недоступны прямой рационализации... либо недоступны рационализации на том уровне теоретического знания, где функционирует современная наука с ее развитым концептуальным аппаратом. В подобных случаях, скажем при попытках проанализировать доязыковые предпосылки знания, уже одна презумпция языковости (членораздельности, упорядоченности как условия осмысленности) определенным образом направляет исследователя»[596] (курсив мой. – А.П.).

Вместе с тем эта презумпция может завести исследователя на тонкий лед рискованных аналогий и способствовать созданию разного рода теоретических фантомов, когда под понятие «язык» начинают подводить практически все, что обладает той или иной степенью расчлененности и упорядоченности.

Гораздо более важным уроком психоанализа – не как терапевтической техники, но