Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

но во многом и самого сознания. Совершенно справедливо указывается на сходство лакановской концепции сознания раннего периода с сартровскими и хайдеггеровскими построениями («изначальная нехватка» человеческой реальности у Хайдеггера, «первичное отношение к другому» у Сартра)[581].

Во второй период своего творчества Лакан предлагает описывать бессознательное с помощью сети символов[582]. Динамика сознания в интерпретации Лакана такова. В принципе бессознательное и сознательное образуют континуум означаемых и означающих. Их правильное соединение[583] позволило бы многое узнать о глубинах сознания и бессознательного. Однако в силу вытеснения и подобных факторов означаемое и означающее в психике в значительной степени разорваны:

«Соединения означающего и означаемого (их „прикалывания“) еще никому не удавалось совершить, ибо точка их схватывания всегда мифична, так как означаемое всегда находится в состоянии блуждания, „соскальзывания“...»

Соединение означающего с означаемым, которое и осуществляет психоаналитик, приводит к возникновению нового значения[584]. Причем такого, о котором сам субъект и не подозревает. При этом психоаналитик постоянно наталкивается на выпадение целых блоков означающих.

Таким образом, бессознательное у Лакана и лаканистов действительно оказывается структурировано как язык и, добавим, как речь. Продолжая эту линию рассуждений, Лакан пытается применить некоторые понятия структурной лингвистики к анализу бессознательного как языка и речи. Либидо, по его мнению – это метонимия нехватки бытия (по принципу «часть вместо целого»), а сновидение – метафора либидо (что в принципе не ново). Характеризуя речь бессознательного, Лакан обращается также и к риторическим фигурам и тропам – гиперболе, перифразе, эллипсу и т.п., считая, что в соответствии с ними организуются отношения между означающим и означаемым[585].

Весьма характерно, что когда требуется пояснить, как именно соединяются означаемые и означающие в бессознательном, и при выходе «на поверхность» бессознательного, т.е. в конечном счете осознании, Лакан и его последователи используют «иную логику», которая характеризует «язык» и «речь» бессознательного. Многократно подчеркивается, что «система бессознательной речи», система «бессознательных мнестических следов» не поддается осмысленной логике,

«весьма трудно объяснить более или менее конкретно тем, кто не знаком с психоанализом, логику бессознательного, природу его элементов, бессознательные мнестические следы и, особенно, их парадоксальную связь с сознательной речью, к которой мы привыкли»[586].

Обращается внимание на то обстоятельство, что в «обычной» логике сознания слова, регистрирующие мнестический след, его закрепляют, «лишая... силы порождения, могущества желания, которые исходят от следов неосознаваемых», тогда как слова, упорядоченные в сознательной речи, создают застывшую систему[587]. Слова такого рода, подчеркивает Леклер, могут оставаться активными, плодотворными, лишь

«если они связываются с бессознательными мнестическими следами в процессе этой, еще не признанной диалектики. Только в таком случае они могут быть использованы соответственно их природе, как действенное животворное орудие природы, а не как мертвые буквы, фиксирующие в неподвижности обманчивого знания процесс, который будет продолжаться вопреки всему»[588].

В этих рассуждениях, безусловно, здравым моментом является следующее. Вне всякого сомнения связь ментальных элементов в образном мышлении, которая и служит функциональной базой для мышления как такового, осознается в очень редких случаях и, как правило, требует специальной психотехники, например использования медитации[589]. Не вызывает возражений в самом общем виде и положение о том, что для творческого мышления необходимы гибкие психосемиотические средства. Собственно говоря, все рассуждения Леклера об «активности» и «плодотворности» «слов» могут быть прочитаны так: для того, чтобы быть средством творческого мышления, знаки-слова должны открывать нам доступ к таким уровням и механизмам мышления, которые не связаны с жесткими и однозначными правилами соединения ментальных структур. В противном случае мы, видимо, обречены на тавтологическое воспроизведение уже сформулированных мыслей и их сочетаний. Что касается «логики бессознательного», то, по крайней мере в интерпретации Леклера, сам термин «логика», если и не полностью лишен содержания, то во всяком случае достаточно расплывчат. Когда Леклер указывает, что существует конфликт между ранее функционирующим как содержание бодрствующего сознания и затем превратившимся в «мнестические следы» бессознательного и теми значениями, которые ныне приемлет сознание, что эти два ряда значений, сложно переплетаясь в образах сновидений, не позволяют самому субъекту понять истинный смысл «языка грез» и только скрупулезная работа психоаналитика в состоянии выявить истинный смысл, то, нам думается, он, как и в целом все психоаналитическое направление, близок к истине.

«Сложность и своеобразие этих картин, – отмечают редакторы серии „Бессознательное“ в примечании к статье Леклера, – это сложность и своеобразие неоспоримых (курсив мой. – А.П.) клинических и экспериментальных фактов, это сложность и своеобразие интимной структуры психической деятельности, которые мы должны стараться понять, какие бы препятствия на этом пути не возникали, с какими бы устаревшими традициями истолкования не приходилось расставаться»[590].

Добавим, что эта проблема имеет не только медико-психологический, но и философский аспект. А именно: если здесь мы действительно имеем дело с определенной психической реальностью, то она должна получить свое истолкование в составе категориального аппарата теории познания, сознания и философской антропологии.

Совсем иное дело, насколько реальны и обоснованы именно те конкретные интерпретации, которые дают психоаналитики тем или иным выявляемым им образам. Здесь мы опять же не можем не согласиться с мнением авторов уже цитированного примечания к статье Леклера:

«...Может быть – мы должны найти мужество высказать и обсудить и такую гипотезу, – что, поддаваясь не всегда ясно осознаваемым образом естественному желанию увидеть в сновидении символическое отражение ранее выявленных объективных соотношений, мы лишь „подбираем“ (неумышленно и невольно) из беспредельного множества потенциально возможных вариантов истолкования те, которые облегчают создание завершенной, внутренне непротиворечивой теоретической конструкции?»[591]

Это мудрое замечание можно отнести к психоанализу в целом, а не только к его лакановскому варианту. Вероятно, в еще большей степени оно относится к технике толкования снов К.Г. Юнга, поскольку в качестве «участников» событий, видимых во сне, вводятся некоторые универсальные культурологические переменные (архетипы)[592]. Они же затем отыскиваются в иконографии культуры, в ее образном языке. При этом символике приписываются именно те значения, которые наиболее «естественны», «логичны» (например, мост, видимый во сне, толкуется по аналогии с использованием этого иконического знака в некоторых изобразительных текстах). Выявив определенный и – подчеркнем это особо – никогда не полный ряд символов культуры, ничего не стоит объявить его «универсальным алфавитом», годным для истолкования

а) этих же текстов культуры,

б) сновидений,

в) невротических симптомов.

Поскольку речь идет о знаках-иконах с потенциально очень широким значением, со множеством ассоциативных связей, то естественно, что возможности для включения этих знаков во все новые и новые контексты и «вычерпывания» из них