Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

то он руководствуется воззрением на язык, сознание, интеллект и мышление как чисто адаптивные явления. Следовательно, их сущность наиболее полно раскрывается при «эволюционном подходе», т.е. при сравнении с психикой и коммуникацией животных.

Здесь мы хотели бы быть правильно понятыми. Одно дело изучать поведение животных и, не отказывая им в разумности, исследовать формы и границы этого разума, делая осторожные предположения насчет того, каковы могли быть пути и механизмы трансформации «животного» в «человеческое», а главное – каковы могли быть движущие силы этого процесса, и совсем иное – пытаться преодолеть то зияние, которое существует между животной психикой (и коммуникацией как ее функцией) и сознанием человека, обладающим языком, выстраивая довольно произвольные ряды форм. Один из парадоксов прямолинейного эволюционизма состоит, несомненно, в том, что связывая достаточно уверенно высшие формы интеллекта животных и невербальное мышление человека, исследователи не могут проделать ту же мыслительную операцию в отношении языка человека и любых знаковых систем животных. Различия оказываются слишком велики для того, чтобы предположить непосредственную преемственность между ними[851]. Одной из наиболее удачных попыток перекрыть это зияние является, на наш взгляд, семиотическая теория Ч.В. Морриса. Выделяя типы знаков с точки зрения их способности выполнять определенные функции (дескрипции, оценки, предписания), он, разумеется, не объединил в одно непротиворечивое целое коммуникацию животных и человека, но выделил те наиболее общие характеристики, которые присущи – в разной степени – любой живой системе, обладающей интеллектом и коммуникацией.

Все вышесказанное о генезисе сознания не имеет прямого отношения к сюжетам, рассмотренным в данной книге. Однако, намечая перспективы будущих исследований, составной частью которых как раз и станет проблема генезиса сознания, необходимо отметить, что ее более или менее адекватное решение должно опираться на следующие основания: эвристическую трактовку структуры сознания и его взаимосвязи с языком и речью, адекватные представления о сущности семиотических явлений в целом и НЯ в особенности, достаточно глубокие представления о механизмах и движущих силах онто- и филогенетического развития сознания.

Поскольку к теме данной книги имеют отношение главным образом первое и второе основания, вкратце обрисуем наше понимание дела.

Когда мы говорим о «природе» и «структуре» сознания, мы явно или неявно подразумеваем, что сознание как-то структурировано и оно неким образом соотнесено с «не-сознанием» (природой, практикой, социальным миром и т.п.). Методологические трудности здесь вполне очевидны. Во-первых, мы, как верно отмечает В.И. Молчанов,

«не можем задать вопрос о сознании, находясь в некоторой бестелесной, внесоциальной и внеязыковой точке, ибо сознание уже присутствует в теле, в социуме и в языке».

Следовательно, верно заключает он, мы не можем «задать вопрос о сознании, находясь вне сознания»[852]. А присутствие сознания в наших высказываниях означает, очевидно, что любые наши высказывания о языке включают в себя, пусть имплицитно, также наш опыт сознания. Во-вторых, приписывая сознанию некоторую структуру, мы, с одной стороны, опираясь на собственный опыт, уверены, что оно обладает какой-то расчлененностью и упорядоченностью. Вместе с тем выделение элементов (структур, подструктур и т.п.) сознания, будучи вполне осмысленной научной процедурой, имеет своим результатом следующий парадокс: любой элемент сознания содержит в себе все остальные и даже сознание в целом. Психика, сознание – это не вещь, а процесс, рассуждает, например, Л.А. Радзиховский. Если мы возьмем любой поперечный срез этого процесса, то в нем мы обнаружим и все предыдущие состояния («память»), и направленность («эмоции», «волю»), и осмысление («мышление»)[853]. Таким образом, если бы удалось каким-либо способом зафиксировать извне выделенные части сознания, то внутри них сразу бы обнаружились и все остальные. Видимо, такое предположение не лишено оснований. Вместе с тем интуитивно понятно, что соотношение, удельный вес компонентов в каждом акте и состоянии сознания далеко не одинаковы. Каждый человек, даже не имеющий никакого философского и психологического образования, хорошо отличает, например, состояние спокойного раздумья от лихорадочного поиска решения некой задачи, умиротворение от тревоги и т.п. Другое дело, что описываемые в обыденном языке состояния и структуры сознания недизъюнктивны, между ними существует масса взаимопереходов. Членение сферы ментального в разных языках и культурах не одинаково.

Л.А. Радзиховский обратил внимание на то, что современная психология (добавим от себя – значительная часть философии тоже) стремится использовать при работе с сознанием нормы и ценности естественно-научного знания, т.е. выделять определенные дискретные единицы, анализировать их структуру, взаимосвязь и прочее и соответственно описывать их с помощью возможно более строгого языка. Результатом, по его мнению, является подгонка описания сознания под существующие эпистемологические представления и «очень слабый анализ очень странного объекта, произвольно подставленного на место психики»[854]. Но на успех в этом деле, полагает Радзиховский, можно было бы рассчитывать только в случае создания совершенно нового языка, адекватного изучаемому объекту. Но какой же язык, а точнее, метаязык может быть адекватен в данном случае?

Иногда слабость такого языка совершенно очевидна. Так, Б.Ф. Ломов, один из наиболее известных советских психологов 70 – 80-х гг., описывая сознание и его функции и при этом тщательно избегая самого слова «сознание», заменяя его почти везде «психикой», выделяет в качестве основных ее функций когнитивную, регулятивную и коммуникативную[855]. Совершенно очевидна недизъюнктивность этих функций: познание включает в себя и коммуникативные, и волевые моменты, произвольная регуляция подразумевает и познание, и общение, не говоря уже о генезисе названных функций, где все данные аспекты переплетены теснейшим образом, вплоть до полного синкретизма. Поражает, однако, то, что, рассматривая в качестве главной темы своей книги «вопросы системного подхода в исследовании психических явлений», автор нигде не затрагивает проблемы языка такого описания. Одним из следствий этого подхода является предельная нечеткость языка, доходящая сплошь и рядом до тавтологичности и банальности. Так, изучая регулятивную функцию, Б.Ф. Ломов выделяет в качестве основной ее характеристики на уровне сознания произвольность:

«Поведение индивида, – пишет он, – реализуется как проявление его воли»[856].

Ну а воля, естественно, это и есть «произвольность». Поневоле согласишься с О. Шпенглером, писавшим почти восемьдесят лет назад, что

«ни один из тысячи психологов наших дней не сумел дать реального анализа или определения воли, раскаяния, страха, ревности, прихотей настроения, художнической интуиции. И это естественно, ибо расчленению подлежит лишь систематическое, а определению – лишь понятия с помощью понятий»[857].

Кстати, Шпенглер был одним из первых, кто обратил достаточно пристальное внимание на те методологические трудности, которые возникают не только в связи с недизъюнктивностью сознания[858], но и в связи с культурной относительностью любых трактовок сознания. Еще