Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

с тем заключение выполняет в структуре данной работы не столько суммирующую роль, как это бывает в диссертациях, сколько прогностическую: оно должно с максимально доступной на данном этапе нашего исследования ясностью эксплицировать наиболее трудные проблемы и обозначить пути дальнейших исследований.

Главные методологические трудности, стоящие перед каждым исследователем сознания, – это:

1) необходимость объяснения природы и происхождения самого сознания;

2) его недизъюнктивный характер;

3) невозможность достичь полной внеположенности «наблюдателя» по отношению к «объекту»;

4) культурологическая относительность нашего видения сознания, душевной жизни человека.

Первая из этих методологических трудностей в полной мере относится и к языку. Наивный материализм, столь распространенный в бывшем СССР и в несколько ином варианте в США, исходил и исходит из допущения, что как сознание, так и язык развились из того, что можно суммарно обозначить как формы психики и коммуникации, предшествующие человеческим. Разумеется, данный подход не имеет серьезных альтернатив, но вместе с тем становится все более очевидным, что время лобовых атак окончательно миновало. Основные трудности в данном случае связаны не только и не столько с недостатком фактических сведений о реальной истории филогенеза – эти сведения всегда будут крайне ограничены – сколько с недостаточностью нашего теоретического и методологического аппарата. Это проявляется наиболее наглядно тогда, когда исследователи сталкиваются с новым, нетривиальным материалом. В качестве примера можно привести многолетнюю эпопею с обучением антропоидов (шимпанзе двух видов, одного вида гориллы) различным модификациям языка[840]. В двух сериях опытов использовались знаковые системы, сопоставимые по своей сложности с «обычным», т.е. национальным языком (НЯ). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что первые две группы, начавшие подобные эксперименты практически одновременно и независимо друг от друга в первой половине 60-х годов, не имели, по сути дела, никакого рабочего определения того, что следует понимать под «языком» или «речью». Правда, необходимо отметить, что Д. Премак, руководитель одной из таких экспериментаторских групп, исходил из подобия интеллекта человека и антропоидов, выделяя в качестве наиболее существенных следующие параметры:

1) способность к пониманию причинно-следственных отношений;

2) интенциональность;

3) способность к репрезентации, т.е. использованию различного рода образов для решения экспериментальных задач, и к референциальному использованию сигналов в своей «естественной» коммуникации;

4) обладание «внутренними образами» и использование их для ориентировки в среде[841].

Все это, полагал и полагает Премак[842], и является тем когнитивным фундаментом, на котором строится здание языка. Различия носят лишь количественный, но не качественный характер. От себя добавим, что в методологии ничего существенно не изменится, если мы вместо выделенных Премаком характеристик будем оперировать, например, такой кибернетической схемой: сознание (интеллект) мыслится как состоящее из ряда блоков. В их числе: блоки приема и переработки информации, принятия решения, осуществления решения задачи или предметного действия, сличения результата с тем, что предполагалось получить, и коррекция полученных результатов[843]. К этому можно добавить и блок памяти, и базу данных и т.п. Положение существенным образом не изменится. В принципе выделенные Премаком характеристики могут относиться не только к сознанию (интеллекту, мышлению) человека и шимпанзе, но и, скажем, ворон[844], а блоки, подобные тем, какими оперирует Лурия, есть в психике любого достаточно высокоорганизованного животного, обладающего корой больших полушарий мозга. Разумеется, было бы крайне некорректно упрекать такого выдающегося ученого, как А.Р. Лурия, в недооценивании специфики сознания, но факт остается фактом: любые попытки упрощенного подхода к сознанию и его структуре, механизмам его работы должны сказываться на качестве нашей реконструкции филогенеза сознания. Поскольку в соответствующих работах используются достаточно облегченные представления о природе и структуре сознания, то, естественно, в филогенетическом контексте сплошь и рядом возникают вопросы относительно того, что можно, а что нельзя считать сознанием. Аналогичным образом обстоит дело и в отношении языка. Выше, в главе о психоанализе, мы отчасти затронули эту тему. Но если существуют сомнения относительно того, что можно и что нельзя считать языком так сказать в «зрелом состоянии», у человека современного типа, то еще больший разнобой во мнениях существует относительно того, что можно, а что нельзя считать языком в филогенезе. В принципе представление о дочеловеческих уровнях языка не так уж ново для науки и философии, но в XX веке к этой проблеме возвращаются вновь и вновь и в разных контекстах. Достаточно широко известны попытки вывести основные механизмы НЯ непосредственно из строения и механизмов функционирования генетического кода (ГК). Обращается внимание на то, что и НЯ и ГК способны строить потенциально бесконечное число сообщений, используя строго фиксированный набор элементов и ограниченное (и тоже фиксированное) количество правил[845]. Не вдаваясь опять же во все детали этого дискуссионного вопроса, отметим (как делали и в ранее опубликованных работах[846]), что если принимается происхождение НЯ, а то и всех языков культуры[847] непосредственно из ГК (который выступает в данном случае то ли как матрица, то ли как «архетип»), то неизбежно необходимо как-то объяснить наличие многочисленных знаковых систем в живой природе и обществе, устроенных существенно проще. Практически неизвестен случай, когда однажды найденный эволюцией механизм (тем более такой высокоэффективный с точки зрения кодирования и передачи информации, как ГК) уступал место гораздо более примитивным системам, а затем возрождался вновь.

Вполне естественно, что если считать ГК «прародителем» всех остальных знаковых систем, существующих и в природе, и в обществе, то нет никаких особых препятствий, чтобы в качестве языка рассматривать

«все формы адаптивного поведения животных и человека, изменения формы, величины и цвета определенных частей организма, изменения перьевого и шерстного покровов, а также врожденные коммуникативные (голосовые, мимические, позные, жестикуляторные и др.) сигналы»[848].

Все эти формы, возникшие как

«результат деятельности механизма, рапортующего о состоянии и потребностях биологической системы, а также об отношении ее к другим системам»[849],

существуют до и вне интеллекта (сознания).

Чтобы как-то проложить мостик от «перьевого и шерстного покровов» к языку человека, Л.А. Фирсов предпринимает следующий ход: то, что должно рассматриваться как собственно человеческий уровень использования знаков, получает у него название «вторичных языков». В них же с легкостью выявляются две стадии: «А» – довербальные понятия – и «Б» – вербальные понятия. Не имея здесь ни возможности, ни намерения анализировать всю эту терминологическую путаницу, выделим главное. Когда Л.А. Фирсов с полной уверенностью заявляет, что

«эволюционный аспект в изучении поведения животных таит в себе неисчерпаемые возможности не только для создания картины прошлого (с этим можно в целом согласиться), но – что существеннее – поможет в решении основных проблем психической деятельности человека: интеллекта, языка, мышления и сознания»