Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Вадим Глебов — человек дюжинных способностей — талантлив, пожалуй, только в одном — в умении любую ситуацию обратить к собственной выгоде, истолковать в своих интересах. Он не живет, а ежечасно изыскивает благоприятные возможности, не чувствует, а настраивает свои чувства на нужный лад, не любит, а устраивается. Его школьный друг Лев Шулепников, от природы наделенный разнообразными талантами, перед которым высокое положение и служебный ранг родительской семьи открывали с детства все дороги, из-за беспечности и внутренней гордости сгинул, опустился на самое дно жизни. А завистливый чужак в доме на набережной, «низкородный» Вадька Батон, не обладавший и малой долей таких внутренних данных и внешних возможностей, вознесся…

Приспособленчество, нравственное хамелеонство и есть, можно сказать, вторая сквозная тема «Дома на набережной».

«Дом на набережной» вызвал, пожалуй, наибольшее сопротивление в критике из всех повестей «городского» цикла Ю. Трифонова. Охранительные перья заскрипели вовсю. «На обочине жизни», «Прокрустово ложе быта», «Внутри круга…» — лишь некоторые названия откликов и рецензий, появившихся в печати. (Намеренно не упоминаю авторов, дело в тенденции.)

Использовались при этом не только лобовые атаки — измысливались и способы утонченные, хитроумные. Правда, цель обходных маневров чаще всего была все та же: не нравилось идейное содержание, суд художника над действительностью, а речь велась как будто о предметах удаленных, сопутствующих, сугубо эстетических.

Несомненно, пальму первенства в этом отношении могла бы завоевать статья В. Кожинова «Проблема автора и путь писателя (На материале двух повестей Юрия Трифонова)», скромно спрятанная на страницах академического сборника «Контекст — 1977» (М., 1978), которая констатировала «недоразвитие» голоса автора.

С цепкой наблюдательностью выделяя перекличку иных жизненных ситуаций и художественных деталей в «Доме на набережной» по отношению к «Студентам», В. Кожинов своими экскурсами стремился доказать ни больше ни меньше как художественную несостоятельность прозаика зрелой поры, якобы внешний характер проделанной им идейно-творческой эволюции.

«…Действительно плодотворного развития голоса автора… за четверть века писательского пути Ю. Трифонова, — утверждал он, — не произошло. „Эволюция“ оказалась не такой уж глубокой и подлинной». Повесть «Дом на набережной», если верить критику, — это еще одна партия в ту же игру, хотя внешне «с разными козырями» (с. 46–47). Логика утверждений при этом такова: писатель совершил-де крутой поворот, на 180 градусов, и вместо прежней схемы предложил теперь антисхему, то есть, по существу, тоже схему. Это-то и означает «недоразвитие» голоса автора.

Нас будут интересовать не давние критические битвы, а затронутая в них тема — соотношение двух произведений писателя — «Студентов» и «Дома на набережной».

Н. Иванова в своей книге полемизирует с В. Кожиновым. Она восстает против попыток автора статьи окольным путем, удаляясь в сопоставления с книгой начала 50-х годов, прячась за нагромождением отысканных параллелей, перекличек, а то и совпадающих деталей, произвольно вторгаясь в область психологии творчества, принизить и умалить главное — современное общественное и художественное звучание повести «Дом на набережной».

Убедительно звучит вывод исследователя: иные типажи и подробности могут совпадать, но в «Доме на набережной» дана качественно совершенно иная картина эпохи, другой художественный образ времени.

Обозначая присущие «Дому на набережной» качественно новые идейно-художественные черты и достоинства, Н. Иванова, однако, может быть, даже незаметно для себя, частично перенимает логику аргументов своего оппонента. Вольно или невольно выходит, что, пускай не полностью (как изображает В. Кожинов), а частично, «Дом на набережной» — это «Студенты» «наоборот», когда ситуация перевернута «на 180 градусов».

Во всяком случае, считает Н. Иванова, так обстоит дело, скажем, с главными героями обоих произведений. По мнению исследователя, положительный персонаж первой книги — объективно глядя — то змеиное яйцо, из которого при изменении ракурса писательского взгляда со временем вылупится настоящий гаденыш. Имя его будет тоже Вадим, а фамилия Глебов, по прозвищу Батон. Н. Иванова так и пишет: «Из зависти, помноженной на добросовестность, да еще при общественном темпераменте, которым обладает Белов, может вылупиться нечто совершенно неожиданное, изменись лишь ракурс авторского взгляда» (с. 17).

Получается, что Вадим Глебов, в сущности, — тот же Вадим Белов, но со знаком минус, увиденный другими глазами, через дистанцию в четверть века. Все сводится лишь к ракурсу писательского взгляда.

Но при таком подходе исследователь не только отступает от собственной же (совершенно правильной!) позиции, что «Дом на набережной» — качественно другое произведение, с другой темой и другими героями. Более чем превратная трактовка дается одновременно и многим из тех живых наблюдений, что содержались в повести «Студенты» и которые я бы назвал первым обращением молодого прозаика к теме «среднего человека».

Именно художественные открытия, рожденные из постижения внутреннего мира и характера среднего мыслящего человека современной эпохи, дали советской литературе «нового Трифонова», писателя, чье слово вызвало широкий интерес далеко за пределами нашей страны. Трифонова нарекли даже «певцом среднего человека». Вот почему небезразлично иметь верные представления и о первых шагах художника на этом пути.

Дюжинность нынешнего своего состояния и напряженная неудовлетворенность этим, недовольство собой — вот главное сходство в характерах «обоих Вадимов» в повестях Трифонова. Обоим, вероятно, хотелось бы лучших природных задатков. Свою второразрядность рядом с людьми ярких талантов оба склонны порой болезненно ощущать.

У Вадима Глебова из «Дома на набережной» к этому примешивается еще и четко выраженный комплекс социальной зависти, чувство ущемленности в материальных и иных возможностях, которые избранным счастливцам даются родительской семьей. Не принадлежит к баловням фортуны и Вадим Белов.

Короче говоря, по тому, что оба героя получили от рождения и чем украшена золотая пора их студенческих лет, это люди не самые удачливые… Но на том, пожалуй, и кончается сходство. Разве нарочито можно не заметить, что и средства самоутверждения, и пути в жизни герои выбирают принципиально различные.

Белов чужд своекорыстия, исполнен высокой гражданственности, собственное назначение видит в служении людям. Правда, как ясно теперь нам, живущим в другое время, из действий героя объективно не всегда проистекает то, к чему он стремится. Но чья вина в том? Уж конечно, не только индивидуальная. А может быть, даже прежде всего того порядка вещей и системы воззрений, несостоятельность и ошибочность которых по молодости лет еще не дано понять ни автору, ни его положительному герою.

Однако так или иначе Белов ни в помыслах, ни в поступках ничего не стремится выгадать для себя. Собственное самоутверждение он видит в том, чтобы исполнить долг, не поступиться нравственными представлениями, в которые верит, в истинности коих убежден. И пусть подчас персонаж — лишь бездумный