Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

общества — непременно и исключительно результат пережитков капитализма в сознании советских людей, что корни их в родимых пятнах прошлого, давала уродливые всходы в литературе 40-х — начала 50-х годов. Явным детищем догматических воззрений был и такой прямолинейно-анкетный метод в толковании и «привязке» идеологических явлений, объяснения их сугубо житейской биографией персонажей. Его развивали и более искушенные мастера, чем 25-летний Ю. Трифонов (ср. сюжет с ученым-космополитом — агентом ЦРУ в пьесе К. Симонова «Чужая тень» (1951) или жандармско-провокаторское прошлое лжеученого Грацианского в романе Л. Леонова «Русский лес» (1953)…).

Может возникнуть вопрос: а надо ли столь подробно вести речь о произведении, которое строго осудил сам автор? Мне кажется — надо. По многим причинам.

Прежде всего, критикуя повесть «Студенты», сам же Трифонов отмечал, что от себя нельзя отказаться, можно лишь уйти неизмеримо далеко. Но для того, чтобы видеть, куда ушел писатель, надо хорошо представлять точку отсчета.

Себя, нового, Трифонов утверждал в неустанной полемике с собой, вчерашним. Причем полемика эта была не только публицистической, но художественной — с образами, сюжетными линиями, коллизиями ранних произведений.

Наконец, повесть «Студенты» имеет не только слабости и изъяны… Это, может, даже и объясняет в какой-то мере, что «Студенты», самое большое по объему из произведений Ю. Трифонова (23 печатных листа), открывает завершенное недавно четырехтомное Собрание сочинений писателя. Не берусь судить, насколько соблюдена при этом воля автора. Если принять во внимание многие публичные высказывания, предполагаю: будь жив Ю. Трифонов, он бы этого не сделал или сделал бы как-то по-другому. Ведь не случайно повесть «Студенты» он не переиздавал с 1960 года.

Конечно, от беспорочного зачатия рождаются только боги. Даже такие гении и гиганты, как Гоголь и Некрасов, начинали свой путь в литературе с произведений, которых позже стеснялись, разыскивали их по книжным лавкам, скупали и уничтожали. Понятно, что никому не приходит ныне в голову предлагать «Ганца Кюхельгартена» или «Мечты и звуки» массовому читателю в популярных изданиях, включая и ограниченные объемом собрания сочинений, а уж если они где-то там и печатались, то петитом и в приложениях.

Трифонов — наш современник, общее отношение к его первой книге «Студенты», как видно, еще не устоялось, достаточно не определилось. Так или иначе это произведение, увенчанное в свое время Государственной премией, сохраняет значимость не только в литературной табели о рангах. Уже самим фактом нынешнего включения в Собрание сочинений оно ставится в заслугу писателю, имеет своих приверженцев и продолжает читательскую жизнь. Тем более, мне кажется, оно нуждается в современных критических разборах.

Для успеха повести «Студенты» в начале 50-х годов имелись причины, связанные с литературной ситуацией. «Что за время было в литературе? — пояснял позже Ю. Трифонов. — Лучшие книги, появившиеся в эти годы, были книги о войне… Читателям хотелось книг о сегодняшней жизни. Был настоящий читательский голод… Дискуссии вокруг романов Ажаева „Далеко от Москвы“ или „Кружилиха“ Пановой собирали тысячные аудитории…

И в повести „Студенты“ была некоторая бытовая правда, были подробности, напоминавшие жизнь. И — не где-то и когда-то, а жизнь сегодняшнюю, московскую. Обсуждения „Студентов“ тоже собирали тысячные аудитории» («Записки соседа», 1973).

И действительно, Ю. Трифонов в «Студентах» не только следует ходовым литературным канонам. Молодой прозаик, хотя и робко, ощупывает уже и собственный путь.

Успех, внешняя эффектность и внутренние возможности человека, легкий, однако в разной степени беспутный талант и положительная обыкновенность, талант и мораль… Такие сопоставления отнюдь не выдуманы автором. Страницы и главы, где они проводятся, несомненно, самые яркие в книге, более всего «трифоновские». Если отвлечься от последующих перипетий ложной концепции повести, то сами по себе антитезы уже содержат попытку исследования серьезных проблем нравственности и природы человека. Взята одна из тех «вечных тем», которые сквозь многообразие меняющегося быта и бытия постоянно просвечивают в произведениях Трифонова, без чего трудно представить нравственно напряженный и философичный мир его книг.

Пожалуй, наиболее близкое сопоставление сходных характеров и повторение местами даже в чем-то аналогичных ситуаций развито позже писателем в повести «Дом на набережной» (1976) в фигурах и судьбах соперничающих антиподов Вадима Глебова и Льва Шулепникова, а также персонажа «Я» и Антона Овчинникова.

Замечу, кстати, что разрешение таких проблем, которые не раз занимали литературную классику, всегда было непростым и трудным. Сколь различны и многовидны, например, они, эти ответы, в пушкинском «Моцарте и Сальери», в его же повести «Выстрел», в чеховской «Попрыгунье»…

В зрелые годы Трифонов любил повторять фразу Шопенгауэра о том, чем отличается талант от гения: «Талант попадает в цели, в которые обычные люди попасть не могут. А гений попадает в цели, которые обычные люди не видят». В «Моцарте и Сальери» речь идет не просто о таланте, но о гении. Однако же ведь и Сальери — незаурядный талант, если сам Моцарт великодушно называет его «гением». Мы лишь горько усмехаемся над доводами Сальери, пытающегося в человеческих понятиях оправдать свое злодеяние, над его самоотверженными стараниями «алгеброй гармонию поверить», и наше сердце целиком на стороне Моцарта, «гуляки праздного». Но ведь Пушкин назвал свою пьесу маленькой трагедией, имея в виду не только гибель Моцарта. Безысходна и судьба Сальери, жертвы фантастического тщеславия, бесплодно принесшего себя на алтарь искусства, его жизнь тоже загублена напрасно. Иначе перед нами был бы просто детектив об убийстве. Острота сопоставлений и многогранная обрисовка характеров позволяют лишь глубже заглянуть в бездны «сальеризма».

Иные жизненные положения и спектры нравственной проблемы в «Выстреле» или в «Попрыгунье». В первой из этих повестей читательские симпатии остаются в конечном счете за неудачником Сильвио, от рождения обойденным добрыми феями, человеком дюжинных возможностей, тем не менее сделавшим себя и воспитавшим, а не на стороне «легкого таланта» и счастливчика графа. Повесть же «Попрыгунья» представляет собой даже гимн обыкновенному труженику и незаметному подвижнику доктору Дымову, который оказывается на поверку человеком нравственно и духовно более значительным и даже от природы более одаренным, чем блистающие умными разговорами в гостиной его жены действительно или мнимо талантливые, порхающие по жизни «стрекозы»…

Опыт классики дарует высоту ориентиров и ясность понятий. Все это говорю к тому, что с конца 70-х годов в критике наметилась тенденция к одностороннему перечеркиванию повести «Студенты», чему, конечно, в немалой степени способствовали и резкие авторские самооценки раннего произведения.

Новый тур литературно-критического интереса к «Студентам» был связан с появлением в 1976 году повести «Дом на набережной». Эта пятая по счету повесть «городского» цикла как бы завершала собой жанрово-композиционную серию (дальнейшее развитие круга своих идей автор уже замысливал выразить в жанре романа — «Старик» и «Время и место»). И это была,