Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

сюжетная линия, связанная с профессором Козельским, одна из ведущих в «Студентах». Старый профессор Козельский — руководитель НСО. Он отщепенец. Поэтому, конечно, холостяк. Живет в свое удовольствие, коллекционирует книги о французском балете, играет в теннис и курит дорогие трубочные табаки. Дома, на рабочем месте, поставил бюстик Шиллера, напоминающий о приверженности западной культуре.

Козельский — солидная величина, помимо здешнего литфака ведет курс и в университете. Специальностью облюбовал русскую классику, из повести можно заключить — тоже не без расчета, как тихую заводь, далекую от бурь современности. Нет чтобы заниматься советской литературой… Но что же способен принести юношеству такой наставник в своих лекциях и книгах? Конечно же, тоже нечто крученое, пыльное, мракобесное, далекое от столбовой дороги и боевых традиций отечественной словесности, несозвучное ясной гармонии и трудовой героике окружающих будней.

Но истинную натуру не утаишь ни в какой тихой заводи. Козельский публикует книгу о Достоевском — фигуре в те времена более чем сомнительной. На занятиях НСО он всячески поддерживает и поощряет Палавина, помогая увенчать его легковесный опус персональной стипендией имени Грибоедова…

Вот против этого-то эстетствующего сноба и низкопоклонника перед чуждой буржуазной культурой и зреет недовольство среди участников НСО, причем самый неотразимый критический удар — выступление от имени студентов на ученом совете — вызывается нанести Вадим Белов. Стихийное недовольство снизу, как ни скрывает прозаик, поощряется и поддерживается организованной кампанией сверху. Козельского ниспровергают деканат, ученый совет и руководство института. Круги борьбы расходятся все шире, в нее включается столичная общественность. Появляется большая статья в «Литературной газете», громящая книгу о Достоевском, а еще раньше Козельский «полетел» из университета…

И вот тут-то, в решающих эпизодах, неожиданно возникает характерный для «производственной» и «студенческой повести» тех лет эффект «живучести отрицательного героя». Отрицательный персонаж оказывается и жизненней и привлекательней, чем это хотелось бы автору. И компрометировать, изничтожать и «добивать» его приходится, применяя чрезвычайные средства, а порой и запрещенные приемы.

Немало хлопот автору «Студентов» доставил уже Сергей Палавин. Ведь в отличие от романтика-идеалиста Вадима Белова прекрасный пол балует его вниманием, он же не довольствуется робкими ухаживаниями и отвлеченными грезами, а (подумать только!) вступает в интимные отношения с женщиной. Еще хуже, что совершается это по взаимному согласию, без явной аморалки, достойной персонального дела на комсомольском собрании…

А Леночка Медовская! С ее природной интуицией, умением одеваться, обращать будни в праздник, подлинным женским обаянием! Тоже ведь не скажешь при всем старании, что это плохо… Теперь вот — Козельский.

Первейший из расхожих признаков отрицательной фигуры профессора в «студенческих повестях» прост: дескать, он много знает, но знания его — мертвый груз. «Книжный шкаф с бородой» — так обозначен один из профессоров в романе Г. Коновалова «Университет». Вольно или невольно внушалось, что многознание близко соседствует со схоластикой и оторванностью от современности.

Козельский — сама воплощенная эрудиция, каяться ему приходится в том, что он предъявлял студентам «недопустимо высокие требования». Декан литфака Сизов, знающий Козельского с гимназической поры, суммирует его служебные провинности и прегрешения, правда, в выражениях более строгих: «На лекциях ты умалчивал о советской литературе (напомним, что Козельский читает лекции по литературе XIX века. — Ю. О.), в студенческом обществе говорил о ней сквозь зубы. Потому что ты не знаешь, не любишь ее, так же, как не знаешь и не любишь нашей молодежи»; «Ты — тот самый чеховский профессор, для которого не Шекспир важен, а примечания к нему…» И т. д., и т. п. Но если вникнуть в текст повести и непредвзято подойти к тому, что в действительности делает и говорит герой, то нередко обнаружится правота Козельского. Чего он хотел? Он нацеливал своих питомцев на изучение классических образцов; седой старины «Остромирово евангелие» ставил выше злободневных литературных поделок; не признавал государственных границ в развитии передовых идей и достижения отечественной культуры рассматривал в единстве с явлениями культуры мировой; писал книги о Достоевском тогда, когда это имя далеко не было в чести; на зачетах спрашивал знание произведений близко к тексту. Словом, был смелым ученым, добросовестным и взыскательным педагогом.

Не забудем к тому же, что почти во всем этом он вынужден был идти против течения, действовать в одиночку, вопреки спускавшимся сверху установкам и общепринятым мнениям. Если только, перенесясь в атмосферу тех лет, разом представить себе все это, то не выглянет ли тогда из-за фельетонно-спародированной фигуры спортивного склада старика, раскуривающего трубку с табаком «Золотое руно», гораздо более реальный облик одного из тех людей, подлинных ученых, которые в конце 40-х годов, в период кампании так называемой борьбы с космополитизмом и формализмом, подвергались гонениям за самостоятельность и независимость мысли?

Ведь Козельский списан именно с таких людей. Об этом в 1951 году говорил и сам автор «Студентов», воспринимавший тогдашние события вполне в духе времени, веривший в то, что утверждал. А быть может, в чем-то и заставлявший или даже принуждавший себя верить — судить не берусь… В невиновность отца Ю. Трифонов верил всегда и, как мог, оберегал его честное имя, а вот поверить в безвинность и правоту избиваемых институтских «космополитов» — чего не хватало для этого? Знания жизни? Ясности мировоззренческих понятий? Зоркости и отваги мысли, ненависти к жестокостям и характера? Да вдобавок еще в то страшное время и в отчаянной ситуации чувство и мысль сковывал и тормозил последний инстинкт самосохранения? Не знаю. Но только начинающий талантливый автор в сталинские времена думал и писал почти «как все». И под воздействием расхожих понятий складывались такие сюжетные построения повести…

Для вящей убедительности доводов, обращенных против Козельского, прозаик прибегает еще и к крайнему средству, которое можно назвать способом социальной дискредитации героя. Оказывается, служебные прегрешения и мировоззренческие вывихи профессора имеют весьма нечистоплотную подоплеку в прошлом. Нынешние мировоззренческие взгляды оно, конечно, взглядами, но и житейски-биографические корни у них чужеродные, не «нашенские», причудливо уводящие во враждебную классовую среду.

Козельский — не только эстетствующий сноб, но, как оказывается (эти эпизоды возникают через наплывы воспоминаний Сизова), в ранней молодости — штрейкбрехер студенческой демонстрации протеста, единственный в группе участников, кого начальство не исключило из университета. Его отец — чиновник, впоследствии эмигрант, бежавший от революции. В гражданскую, а затем в Отечественную войну он — полудезертир: когда его сверстник Мирон Сизов был комиссаром на колчаковском фронте, в народном ополчении, вообще в гуще социальных схваток, он отлынивал, отсиживался в тылах, в теплых местечках… Так что идеи идеями, но и анкету полистать не худо…

Почти непререкаемая тогда и антидиалектическая по своему существу философская установка догматизма, что все отрицательные явления социалистического