Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

воздухе России нечем было дышать. И самим своим романом Пастернак как бы вызвал на себя ту грозовую историческую судьбу, которой он жаждал, и потому в тяжкое время травли он испытывал чувство не только счастливой завершенности своего труда, но и своей завершенной судьбы. Судьба его романа стала для него искуплением – выступлений на конгрессах, дачи в Переделкине, квартиры в Лаврушинском; наконец, белой скатерти и грузинских вин – той вины, которую он всегда ощущал. Вины перед памятью Тициана Табидзе и Паоло Яшвили, Бориса Пильняка и Андрея Платонова. Повесившегося Есенина и застрелившегося Маяковского.

Это ли не сюжет для не написанного еще романа о романе?

Романные истории постоянно предоставляла сама действительность. Вот русское «счастье». Но проза не спешит воспользоваться этими (или подобными им) сюжетами, оставляя их пока для литературоведов и критиков.

Если же говорить о жанре, овладевающем не только умами, но и самой жизнью, о жанре, к которому как бы устремляется сознание многих литераторов без различия «партий» и группировок, то это жанр антиутопии. Когда в Москве пару недель тому назад произошло к тому же реальное землетрясение (хоть и не с разрушительными, слава богу, последствиями), это был приговор окончательный: прощай, утопия. Антиутопия, здравствуй!

В течение целых десятилетий общество было втянуто в жанр реализуемой утопии. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» – не только песня, но и программа мифического «светлого будущего». Утопическое сознание – вот главный источник и главное наследие тоталитаризма, от которого мы не можем избавиться и по сей день. Утопизм стал официальной религией страны, утопизм, извративший все понятия о нравственности, о свободе, о цене человеческой личности, о человеческом достоинстве. При господствующей доктрине «светлого будущего» невозможно было апеллировать к тяжелому настоящему – оно предполагалось лишь подножием, ступенькой к сияющим вершинам грядущего. За обещанное в будущем земное «царство» народу приходилось платить ужасную цену.

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь…

А. Платонов в «Чевенгуре», одновременно и утопии, и антиутопии, смог показать, что означает в реальности эта втянутость в будущее, попытка перескочить в иное время, каковы последствия отказа от органического развития, насильственной революционизации страны.

Разъезжающий по России на могучей лошади по имени Пролетарская Сила степной большевик Копенкин командует: «Закончи к лету социализм!»

Новые люди в «Чевенгуре» переименовывают не только действительность, но и себя самих. Таким образом появился и новый Достоевский, который «окончательно увидел социализм. Это – голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что – бесшумна. Осталось установить только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран Достоевский; и вот – он сидит сороковые сутки без сна и в самозабвенной задумчивости; чистоплотные, красивые девушки приносят ему вкусную пищу – борщ и свинину, но уносят ее целой обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности… Достоевский корябнул ногтем по столу, как бы размежевывая эпоху надвое:

– Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет готов!»

А. Платонов описал эти чудовищные попытки «построения социализма к лету» в отдельно взятом городе Чевенгуре. Для начала – надо было вывести за околицу всех «буржуев» и расстрелять их. Расстреляли. Потом объявили нормальный труд пережитком темного прошлого и отказались от «эксплуатации». Работали только по субботникам – перетаскивая дома и деревья с места на место («Я знаю – город будет! Я знаю – саду цвесть!»).

Самое страшное в утопии, заметил еще Н. Бердяев, состоит в том, что она может быть реализована.

Реализация утопии приводила к обратному эффекту – к господству в жизни антиутопии. При этом запрещались не просто отдельные книги – запрет был наложен на весь жанр антиутопии. Народ жил в нем, в этом жанре, но знать и думать об этом было запрещено.

Провидческую антиутопию создал Е. Замятин («Мы»), еще в 1921 году блестяще изобразивший мыслимые и немыслимые последствия претворения коммунистической утопии в жизнь. Элементами антиутопии пропитаны «Роковые яйца» и «Собачье сердце» М. Булгакова.

Катастрофическому воплощению утопического замысла посвящен не только платоновский «Чевенгур», но и «Котлован», антиутопические мотивы пронизывают его же «Ювенильное море». Духовная судьба мышления Платонова в принципе являет собою путь прозрения, отказа от утопического мышления, бывшего для молодого рабочего своеобразным символом веры.

Жили в антиутопии, принимая ее за утопию. Причем это раздвоение бытия и сознания шло с самого начала. «Великий кремлевский мечтатель» в действительности, в указаниях послереволюционного периода, например, в «Предложениях о работе ВЧК», в «Дополнении к проекту вводного закона к Уголовному кодексу РСФСР», постоянно настаивал на «расширении применения расстрела». При этом стиль ленинского мышления оставался утопическим: он считал совершенно ошибочным мнение, будто «единоличная диктаторская власть не совместима ни с демократизмом, ни с советским типом государства, ни с коллегиальностью управления» (вариант статьи «Очередные задачи Советской власти»). Народ не только уничтожался именем народа – было отравлено утопией, раздвоено и его сознание. Литература официальная немало потрудилась для этого. Поэму Маяковского «Хорошо!» стоило бы издать вместе с документами 1920–1930-х годов, со статистическими данными о жертвах организованного голода, например.

Утопическое сознание, став массовым, тем не менее постоянно сталкивалось с крайне неудобной реальностью, еще ой как далекой от царства справедливости. И здесь на помощь утопии пришел еще один жанр – детектив. «Враг» не был «врагом» эпическим, а был «врагом» примитивного детектива; размах «поисков врагов» захватил даже детей, о чем свидетельствуют рассказы Искандера о Чике, чье детство выпало на 1930-е годы. «Шпионы бродят по стране», – сообщают друг другу дети и начинают с увлечением не только искать «шпионские знаки» на собственных тетрадках, но и ловить на улице отдельных взрослых, которые чем-то (например, очками) вызывают их подозрение. И роман Н. Нарокова «Мнимые величины» интересен и в жанровом отношении, ибо это… антидетектив. Трагическая пародия на детективное мышление – с персонажами, заимствованными у него же.

Страна с высланной за рубеж или расстрелянной интеллигенцией, уничтоженной аристократией, обезглавленным крестьянством, деклассированными, полуграмотными рабочими, превращенными в палачей всех остальных; страна с нарушенным генофондом, разрушенной культурой не способна была воспринять другой жанр, кроме детектива. Она могла верить только в шпионский заговор. И детектив был ей предложен – с разветвленными шпионскими сетями, диверсионными планами, политическими кровавыми убийствами, террористическими актами. Не «остров Утопия», а гигантский «остров СССР» со всех сторон был окружен «злобными врагами». Они же тайно «вредили» народу и внутри этого острова.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

«Нам нет преград ни в море, ни на суше».

«Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…»

Выковали. Только не ключи, а оковы; не только для тела, но и для