Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

Самое главное, на чем он настаивает, – это триада: государственность – армия – церковь. Это ли не очертания новой казарменной антиутопии, только исключительно в российском стиле?

Черты антиутопии не остались в историческом прошлом, не исчезли вместе с концлагерями и психушками. Они, эти черты, растворены в реальности и в крови, и только эйфорическая глупость, глухота и слепота не способствуют их различению.

Ни какой грядущей «симфонией», ни каким «синтезом» романа с эпосом, я сегодня читателей, как и саму себя, утешить и порадовать не могу. Для того чтобы вырваться из реалий антиутопии, путь один: полный отказ от утопического сознания, характеризующего гомо советикус, полный разрыв с утопически-мессианской идеологией, направленной как в «светлое будущее», так и в идиллическое «национал-прошлое». Вместо одного «острова Утопии» мы уже получили целый архипелаг – ГУЛАГ. А сегодня?

Стоит село

невесело,

петух поет,

а народ не встает.

Ели, пили,

прибрать забыли,

а шли спать –

некому встать.

Кричит петух,

а народ-то глух,

хоть кричи, хоть вой –

ни души живой…

Поля все светлей,

кличет Див с ветвей.

Дева ли Обида,

а тут панихида.

(О. Чухонцев)

Отказ от Утопии – не только наша проблема, это проблема общая для всех переходов от тоталитаризма к свободе. Мексиканский писатель Фуэнтес говорит о том же самом в связи с последним романом Гарсиа Маркеса: «…ссадить Латинскую Америку с коня вековечной навязчивой идеи Утопии. Утопия для Латинской Америки – прекрасная мечта и тяжкая ноша. Гарсиа Маркес расправляется с обеими: уходит в могилу бренное тело генерала и предательски тащит за собой несбывшуюся политическую мечту беспокойного ума».

Пора понять, что утопия как идеология и антиутопия как реальное следствие господства утопии скованы одной цепью; и если мы не хотим больше жить в антиутопической действительности, пора похоронить это «бренное тело» вместе с «мечтой беспокойного ума». Английский историк Чэд Уолш все-таки недаром назвал свою книгу об этом жанре «От утопии к кошмару».

Прощай, Утопия!

1991, январь

Наука ненависти

1. «Наши деды били этих дворян…»

Лето 1990 года было жарким отнюдь не по погодным условиям. Фактическая война на границе Армении и Азербайджана; сотни человеческих жертв межнациональных столкновений в Оше; обвалы и взрывы в шахтах (и опять – жертвы, только уже не националистически-звериной агрессивности, а чудовищного состояния техники); эпидемия захватов и угонов гражданских самолетов с заложниками-пассажирами; дерзкие побеги уголовников при разгильдяйстве стражи… Газеты и телевидение постоянно прибавляли информацию об очередных (но не ставших от того привычными) событиях: наводнение в московском метро; убийственный вирус, возникший в метро ташкентском; смерть от чумы в Гурьевской области; эпидемический очаг холеры в Ростовской; отравление воды в Уфе фенолом… И надо всем кровным, отечественным кошмаром, который оттенялся какими-то даже для нашего, ко всему, казалось бы, притерпевшегося сознания экзотическими вещами – то введением карточек на хлеб в Тарусе; то табачными бунтами в Ленинграде и Москве, – повис общепланетарный кошмар: угроза глобального военного конфликта. Хусейн, похожий одновременно и на Сталина и на Гитлера, гладил по головке дрожащего английского мальчика, а население Израиля уже примеряло противогазы на случай химической атаки, зловеще обещанной со стороны Ирака. Напряженность возрастала день ото дня; и, слушая «сводки с полей», люди опять вздрагивали от фронтовой лексики: опять шла «битва за хлеб», опять считались «потери». Нет, не спокойное, не мирное стояло лето от Рождества Христова.

На фоне этой стремительно раскручивающейся пружины событий то, что происходило в Кремле на заседаниях Российской партийной конференции в конце июня, может сегодня показаться сугубо умозрительным. Партийные работники, составлявшие большинство из делегатов этой конференции, самозванно переименовавшей себя в съезд, соревновались в аргументации по поводу «социалистического идеала», до хрипоты отстаивали идею «коммунистической перспективы», спорили о формулировке «демократического централизма», примеривали к слову «социализм» один эпитет краше другого, последними словами кляли средства массовой информации. Одни делегаты кричали, что «мы проиграли битву за социализм», пугали себя и окружающих «буржуазным перерождением»; другие – например, главный редактор «Советской России» В. Чикин, пытаясь накинуть петлю на идею суверенитета России, который буквально в нескольких шагах здесь же, в Кремле, декларировали российским парламентом, – предлагали: «…Надо подумать нашему ЦК, чтобы буквально с первых шагов, когда мы его образуем, создать отдел, который бы занимался проблемами нашего парламентского действия», – то есть, проще говоря, взять Ельцина и его команду под партийный контроль. Идеология и жизнь стремительно разбегались по противоположным направлениям. И тем не менее от газет и телеэкранов мы не отрывались, испытывая своего рода мазохистские чувства, – становилось даже интересно, до какого края этот отрыв идеологии от жизни может дойти.

Но одна немаловажная черта конференции-съезда, увы, была близка к ней, к жизни. Агрессивность. Агрессивны были многие ораторы по отношению к руководству «апрельского» призыва и по отношению ко всем новшествам переживаемого нами за последние годы периода. Но самое главное – и самое печальное – состояло в том, что крайне агрессивен был зал: затаптывал, шумел, обрывал, не давал высказать мнения, которое большинству сидящих в зале было «не по нутру». Агрессивность носила явно устрашающий характер. Но вот какая поразительная вещь: чем больше зал набирал в агрессивности, призывая к укреплению «авангардной роли в обществе», тем все более скептичными становились ответы на социологические опросы, публиковавшиеся во время работы съезда в «Известиях», «Комсомольской правде», «Московских новостях», «Московской правде» и других изданиях. А после того как были обнародованы результаты выборов и лидер новой партии занял место в президиуме съезда, начался просто-таки скандальный по масштабам «исход» из рядов КПСС, сопоставимый только лишь с нарастающей в геометрической прогрессии эмиграцией из СССР.

Почему столь сильной была и идеологическая, и даже психологическая реакция людей – того самого народа, которым постоянно заклинали сами себя многие из ораторов, как они выражались, «плоть от плоти народа»? Вот, например, секретарь Кемеровского обкома прибег в своей идеологической речи даже к образному, художественному, можно сказать, сравнению (это единственный пассаж его выступления, с которым трудно не согласиться): «Жизнь наша – бурное море, и наша партия – как корабль в бурном море». Правда, сразу вслед за этим «образом» не лишенный поэтической струнки секретарь (видимо, если у И. К. Полозкова хобби – это рисование, о чем он скромно поведал залу, то у А. Г. Мельникова – чтение Ветхого Завета) «извинился» вот за какое сравнение: «…У нас (у партии. – Н. И.), как на Ноевом ковчеге, собрались “чистые”