Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

авторы Конституции, объединяя историю и культуру в общей 44-й статье. История значит слишком много для российской культуры. Точно так и культура порой диктует ход истории, меняя то, как люди воспринимают памятные события и даты. В истории — в этом «многожильном проводе»[318], — как и в культуре, сошлись воедино наши страхи и наша гордость, наши пороки и наши подвиги.

Сращению истории и культуры активнее всего способствовала цензура. Табуируя неудобные темы, власти вызывали или по меньшей мере усиливали творческий интерес к ним. И дело здесь не в известном правиле о сладости запретного плода, а в том, что подобные запреты выдают слабости государственной власти. Настоящее искусство призвано выискивать уязвимые места, «диагностировать» общественные недуги и требовать их лечения. Чиновники, однако, подобно ленивому доктору, не хотят слышать о болезнях пациента, им важнее не исцеление от хвори, а аккуратное заполнение истории болезни без помарок.

Беспощадностью и умением «ставить диагнозы» славился Михаил Салтыков-Щедрин. Избрав для своего творчества жанр сатиры, он вошел в операционную, взяв вместо скальпеля горький смех. Читательским смехом он вырезал опухоли, а затем заживлял раны и шрамы на теле России, помогая избавиться от вековых напастей.

«История одного города» Салтыкова-Щедрина — достаточно прямолинейная аллюзия на Россию XVIII–XIX веков. В герое Двоекурове мы и сегодня признаем Александра Первого, а в Угрюм-Бурчееве — генерала Алексея Аракчеева. Как и в пьесах Мольера, характеры этих персонажей реалистичны и способны пережить любую эпоху.

Но как бы строг ни был Салтыков-Щедрин к градоначальникам, он также не миндальничает и с народом, который допускает бесправие в отношении себя. Народ не представлен невинной жертвой обстоятельств. Давая жителям города говорящее название глуповцы, а также используя не менее красноречивые «этнонимы» для глуповских предков — головотяпы, долбежники, проломленные головы, губошлепы и другие, — автор намекает, что доля вины есть и у обитателей Глупова.

О народе Салтыков-Щедрин, как правило, пишет в третьем лице и множественном числе. Благодаря такому приему образ народа обезличен, лишен самости.

После прихода Брудастого к власти «жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его “красавчиком” и “умницей”»[319]. Но совсем скоро эти же жители убедятся, что «ликования и надежды их были, по малой мере, преждевременны и преувеличенны»[320], а потом и вовсе «ужаснутся»[321]. В постоянных переменах отражается легкомыслие глуповцев, их попустительское отношение к управителям своего города. Подобную картину мы видели раньше у гоголевских казаков, выбирающих кошевого в «Тарасе Бульбе».

Рассуждая о предках глуповцев, Салтыков-Щедрин пренебрежительно называет их покорными. Но покорность горожан словно нарочно изживают в них собственные правители, приглашенные на царствие. «…Вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усмирением их он надеялся и милость князя себе снискать, и собрать хабару с бунтующих»[322]. Точно так и Угрюм-Бурчеев, раньше наводивший ужас на подданных, в определенный момент начал их раздражать.

Покорность народа обманчива. Даже в период «глуповского междоусобия» — Салтыков-Щедрин проводит явственную аналогию с дворцовыми переворотами в России — «охранителям» важно заручиться народной поддержкой в Глупове. Это само по себе свидетельствует о том, что власти, как бы жестоки и глупы они ни были, всегда боятся народа и ищут согласия с ним, хотя, конечно же, и не способны на искреннюю любовь к обитателям несчастливого города.

Глуповцы вызывают противоречивые чувства. С одной стороны, читатель жалеет их и сочувствует простому народу: грехи правителей, пишет Салтыков-Щедрин, отражались и на рядовых глуповцах. С другой стороны, нарочито нелепый образ недалеких горожан выстраивает дистанцию между читателем и жителями Глупова. И в самом деле, какой читатель признается самому себе в сходстве с глуповцами?

Роман вышел в XIX веке и получил противоречивые отзывы. В критической статье «Историческая сатира», опубликованной в журнале «Вестник Европы», известный в те годы журналист Алексей Суворин осуждал тон писателя и говорил о том, что глумиться над российской историей неприемлемо[323].

В ответ на критику Суворина Салтыков-Щедрин отправляет письмо редактору «Вестника Европы» Александру Пыпину, где пытается прояснить авторскую позицию: «Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни. Может быть, я и ошибаюсь, но, во всяком случае, ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., — существуют и теперь. Следовательно, “историческая” сатира вовсе не была для меня целью, а только формою»[324]. Очевидно, многие пороки XVIII века не были изжиты ко времени Салтыкова-Щедрина и потому он мог писать о прошлом как о настоящем.

В словах Салтыкова-Щедрина чувствуется лукавство: думается, ему более чем важна история, и попытки отмежеваться от нее кажутся неубедительными. Роман представляет собой хронологию эпох, носящих к тому же циклический характер, отчего историзм произведения критически важен для него и позволяет раскрыть общий замысел повествования. В «Истории одного города» героями предстают не отдельные градоначальники и глуповцы, а сама история оказывается действующим лицом.

Салтыков-Щедрин неслучайно выбрал историзм в качестве писательского метода. Так он мог, с одной стороны, формально оправдаться перед царской цензурой, а с другой — позволить читателю отвлечься от повседневной суеты и проследить истоки бед своего времени.

В похожей гротескно-сатирической форме написана повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва» (изначально автор издал текст под псевдонимом Николай Аржак). События разворачиваются в 1960 году в советской Москве. Власти принимают решение объявить 10 августа Днем открытых убийств: «В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим шестнадцатилетнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан»[325].

Даниэль в точности воспроизводит детали своего времени: стилистику и тональность официальных заявлений по радио, празднично-хвалебные стихотворения придворных поэтов, живо поддерживавших любую властную инициативу. Поначалу даже сам рассказчик, Анатолий Карцев, одобряет инициативу: ему кажется, что в этот день «сведут счеты с хулиганами, с тунеядцами, с отбросами общества»[326]. Но неожиданное отрезвление приходит, когда любовница Анатолия, Зоя, предлагает ему убить Зоиного мужа, Павлика, чтобы влюбленные наконец могли жить вместе. Анатолий, конечно же, не принимает предложения и расстается со своей возлюбленной. Когда наступает день икс, рассказчик выходит на улицы Москвы и становится свидетелем случайных убийств. Да на него и самого чуть не напали.

Смысл безумия откроется Карцеву чуть позже в случайном диалоге со знакомой, миловидной художницей Светланой: у бессмысленных убийств лишь одна цель — в запугивании людей, во всеобщем страхе.

В последнем монологе Анатолий говорит себе: «Ты не должен позволять запугать себя. Ты должен сам за себя отвечать, и этим — ты в ответе