Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

пути, предсказанному дядей Виталием: красные побеждают, белые проигрывают. Но что важнее, Николай не позволил войне и смерти одержать победу над самим собой, над своей человечностью. Ему приходится покинуть Россию, навсегда расставшись с родными людьми. Сохранить себя и преодолеть испытания Николаю все это время помогают мысли о возлюбленной — своенравной и немного взбалмошной француженке Клэр.

Не похож на многие другие семейные истории роман Александра Куприна «Гранатовый браслет». Жизнь Веры Николаевны напрочь лишена всяких забот: она замужем за предводителем уездного дворянства, князем Шеиным. Единственная проблема, которая ее беспокоит, — в их городском доме не завершен ремонт и она пока не может «покинуть дачи».

Читатель, потирающий руки от мысли, что на этот раз ему удалось отыскать в русской литературе образцовую семью, оказывается вдруг озадаченным (как и сама Вера), когда та получает от анонимного поклонника «золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый и с наружной стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными, плохо отшлифованными гранатами» браслет[298]. Княгиня, считая себя связанной брачными обязательствами и блюдя старую добрую мораль, не может принять такой дар от чужого мужчины.

После небольшого расследования главная героиня узнает, что браслет ей подарил некий Желтков, который влюблен в нее с молодости и не забыл о ней до сих пор. Муж княгини и ее брат вызывают Желткова на мужской разговор, требуя от него перестать преследовать Веру. Тот соглашается, но умоляет о последнем одолжении — передать княгине письмо, в котором просит ее сыграть бетховенскую вторую сонату. С этой музыкой у него всегда ассоциировалась его возлюбленная.

Роман заканчивается тем, что Желтков стреляется, а Вера Николаевна, слушая Бетховена «с глазами, блестящими от слез», говорит: «…он меня простил теперь. Все хорошо»[299].

Читатель скажет себе, что княгиня Шеина не заслуживала такой любви и такого самопожертвования, на которые готов Желтков. В отличие от своей музы, Желтков способен на настоящие чувства, он может идти наперекор обстоятельствам. Вера, напротив, выбрала правильную жизнь благопристойной дамы, но истинного счастья так и не обрела.

Но чего стоит семья, в которой нет любви? Ответ на этот вопрос дает Иван Бунин в «Господине из Сан-Франциско». Богатый герой, «имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил»[300], едет с семьей в путешествие из Америки в Европу. К нему, как к человеку состоятельному, все относятся услужливо и угодливо. Но вот он внезапно умирает. Теперь его семья, которая и сама обязана ему благосостоянием, относится к трупу как к обузе, не зная, как отделаться от ноши во время увлекательного круиза. В конце тело несчастного переносят в трюм подальше от глаз других пассажиров, а путешествие, олицетворяющее жизнь, продолжает свой ход, несмотря ни на что.

Господин из Сан-Франциско напоминает купринскую Веру Николаевну, хотя образ последней представлен более живым, человечным. Жизнь обоих персонажей бессмысленна. В «Гранатовом браслете» мы видим сцену смерти Желткова, и она откликается в сердце читателя. А вот если бы внезапная кончина настигла княгиню, как господина из Сан-Франциско, мы бы таких чувств не испытали. Думается, когда умрет сама Вера Николаевна, родные воспримут известие не с траурной горечью, а с огорчением из-за предстоящих хлопот, как это и произошло с господином из Сан-Франциско. Как показывает опыт, несчастливыми могут быть как богатые семьи, так и семьи бедняков, если в них не находится места для любви.

Что же делать Конституции? Может ли она принудить супругов заботиться друг о друге, а родителей любить детей, детей же — с благоговением относиться к родителям? Такой волшебной палочки у государства нет.

Кстати, слово «любовь» в Конституции используется единожды — применительно к любви к Отечеству. О любви в семье говорит Семейный кодекс, но и там мы находим всего лишь несколько общих слов. Там, в самой первой статье кодекса, сказано: семейные отношения необходимо строить на чувствах взаимной любви и уважения. Нетрудно догадаться, что универсальных рецептов взаимной любви и уважения закон не дает и дать не может.

Опека и забота государства не заменят ребенку нежных объятий матери. Самый мудрый закон не вдохнет любовь в охладевающую друг к другу пару, скрепляя их подобно цементу. Конституция понимает собственное бессилие перед человеческими чувствами.

«Fais ce que dois, advienne que pourra»[301] — последние слова в дневнике Льва Толстого, которые он написал перед смертью на железнодорожной станции в Астапове[302].

Этого принципа писатель до последнего придерживался и в семье. Несмотря на то что личная жизнь Толстого сильно разладилась в последние годы, даже в таком положении он не терпел, чтобы кто-то смел указывать ему, как вести себя с родными и близкими.

Словно боясь праведного гнева Толстого, авторы Конституции не стали перегружать текст закона излишними требованиями и инструкциями. Условный чиновник — назовем его именем уже знакомого нам Акакия Акакиевича, служащий в каком-нибудь городском департаменте по семейной политике, — не может произвольно, по своему усмотрению врываться в каждый дом, чтобы поучать супругов, как им надобно любить друг друга, делать замечания детям, что выпрашивают у бабушек и дедушек новые подарки, ругать их за двойки и тройки, полученные за школьное сочинение.

Акакию Акакиевичу, а вслед за ним и государству, нужно смириться с ролью консьержа или домоуправляющего, приходящего на помощь лишь в те семьи, в которых в нем по-настоящему нуждаются. В противном случае Акакий Акакиевич превратится из «маленького человека» в «маленького диктатора», эдакого Фому Опискина из «Села Степанчикова и его обитателей» Федора Достоевского. Такому превращению наша Конституция не только не потворствует, но и всячески противодействует.

«ПОКА ВОЗМОЖНО СВЯТОТАТСТВО, КУЛЬТУРА ВАША — НЕ КУЛЬТУРА»

Статья 44

2. Каждый имеет право на участие в культурной жизни и пользование учреждениями культуры, на доступ к культурным ценностям.

В газетах и с экранов телевизоров постоянно звучит фраза: «Россияне вправе гордиться своей культурой». Вправе, конечно. Эта мысль настолько очевидна, что любые пояснения здесь излишни: юристы называют такие факты обстоятельствами, не требующими доказывания.

Но гордость — чувство бесплодное, если не подразумевает активного действия, созидания. Сокровищницы Третьяковки и Эрмитажа, балет в Большом театре и пять Нобелевских премий по литературе могут греть души и нам, и нашим потомкам, но они не должны лежать мертвым грузом, подобно кубышке, зарытой на приусадебном участке. Культуре место не на музейных и библиотечных полках, а в банковской кассе современности, вкладчиками которой мы все являемся, получая щедрые барыши. В этой кассе, однако, выдаются кредиты не деньгами, а доверием к новым поколениям творцов, чтобы те приумножали и не транжирили впустую наследие предков.

Похожую мысль однажды выразил Игорь Северянин в стихотворении «Не говорите о культуре»: