Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

class="p1">Представления Августина о строе памяти легко обнаруживаются в текстах Данте: и Vita Nuova, и «Комедия» – путевые дневники блуждания по дворцу памяти в поисках той силы, что флорентиец мыслил Богом. Я не буду касаться теологического аспекта Дантовых текстов – следует ли из них, что он был правоверным католиком или пантеистом, мистиком или схоластом. Важно лишь, что цель его странствий, его Бог, его спасение в нем самом, в его памяти. Но память эта не одномерна, как можно заключить из метафоры «книги памяти» – она зрелищна, театральна, она нуждается в декорациях, чьи эскизы некогда набросал Августин.

Память по своей природе «театральна», ей необходимы разноцветные костюмы, декорации и реквизит, ловкие и умелые актеры, и, наконец, зритель – тот, кто вспоминает. Вспоминание приводит этот маленький театр в движение, сцена оживает, фигурки начинают двигаться, мелькают образы, лица, колесо сюжета приходит в движение, оно бешено вращается, пока не остановится в той точке, где усилия вспоминания обретут реализацию. «Вспоминание» же Данте театрально вдвойне: он украсил сцену своего мнемонического театра множеством символических фигур и образов, создающих как бы «театр внутри театра», и два представления – драма вспоминания и пантомима мнемонических знаков – начинают переплетаться между собой, стирая грань между безусловной истинностью памяти и символической условностью ее знаков.

Справедливо ли будет говорить о «театре» Данте? Заглавие поэмы помимо нашей воли создает в воображении театральную метафору. Строго говоря, это метафора пустая: флорентиец не знал сценической комедии. Но если говорить о «скрытом смысле» использованной им прагматики, о «родовой памяти» литературного жанра, то «Комедия» (как и все промежуточные звенья, связывающие ее текст с античной традицией) все же содержит в себе эмбрион театральной трехмерности. Но даже не обращаясь к заглавию, я невольно воспринимаю рельефность текста своим глазом – он оживает и движется, сбрасывая коросту литературной условности, чтобы облечься в разноцветный плащ условности театральной. Память оживляет слова, мое же воображение оживляет чужую память. Следовательно, я – в театре памяти.

«Театр памяти» как таковой был изобретен в эпоху высокого Ренессанса венецианцем Джулио Камилло[44]. У нас нет оснований считать, что во времена Данте могли существовать чертежи или же механические модели подобного театра – тогда не существовало даже идеи «технического» воплощения мнемонических образов в механическую модель. Однако имагинативная модель театра памяти, вероятно, существовала – я имею в виду систему мнемонических образов, расположенных в определенном порядке и символизирующих путь вспоминания некоего знания. Аллегории, столь популярные в средние века, и есть зрительные модели, «пути», по которым проходит память, воссоздавая в себе знание, зашифрованное в образах.

К числу мнемонических аллегорий относятся и изображения загробных областей, представляющих из себя странные «диаграммы морали», – Ад и Рай расчленены на сектора, «места», в которые помещены символы грехов и добродетелей. Глядя на эти таблицы морали, человек мог легко запомнить систему посмертных воздаяний. О пользе мнемонического изображения загробного мира говорил уже Бонкомпаньо да Синья, риторические труды которого Данте не мог не знать[45]. Загробная же топография самого Данте использовалась в позднейших мнемонических трудах – Ромберх, и вслед за ним Людовико Дольче рассматривали области Ада, Чистилища и Рая как удачные «места» для помещения памятных образов. Интересно, что Дольче называет такое деление загробного мира на области «удачным изобретением Вергилия и Данте», тем подчеркивая известную механистичность символических образов «Комедии»[46].

Но сам Данте – уже не поэт аллегории, его не интересуют абстрактные философские и этические концепции: его в первую очередь интересует он сам, его собственная судьба. Гордыня флорентийца, которую он сам назначил себе посмертно искупать в первом круге Чистилища, – это прежде всего уникальная, ни с чем не сравнимая «экзистенциальность». Приор-изгнанник задолго до Гельдерлина и Кьеркегора создал философию существования, науку человеческой судьбы. Он создал грандиозный монумент своей памяти, то есть индивидуальному опыту и судьбе, спрятав под его закладным камнем тайну своей гениальности. Но этот монумент не статичен: каждый его фрагмент живет и движется, ибо памятник этот – грандиозный театр. Флорентиец оживил аллегорию свой судьбы, водрузил свою фигурку на вершине небес, подобно альпинисту, вонзающему древко флага в снежный нарост покоренной вершины, срастил строение своей жизни с трехступенчатой иерархией миропорядка. Великий венецианец опоздал со своим изобретением: задолго до него Данте уже построил театр универсума, встав в центр круга, периферия которого – вся вселенная.

Мы – в театре гениальности. Такая идея показалась бы слишком смелой и для беспредельного воображения титанов Возрождения, однако Данте не видит в ней ничего сверхъестественного, подчиняясь непреклонному голосу необходимости. Гениальность – не абстрактное понятие средневековой аллегории, но нечто глубоко личное, индивидуальное, находящееся в прямой взаимосвязи с человеческой судьбой. Сказав о своем пути, флорентиец сказал и о пути создания «Комедии». Сказав о «Комедии», он сказал и о силах, вызвавших к жизни ее текст. Все значимое заключено в мнемонических образах. Данте с высоты Эмпирея бросает в толпу зашифрованные листки – «кто разгадает эти слова, найдет мой спрятанный клад! кто обретет толкование этих слов, тот не вкусит смерти!». Семьсот лет люди помнили это обещание – то, казалось, приближаясь к решению загадки, то теряя веру в призрачное обещание поэта. Солгал ли нам флорентиец? Или, быть может, мы неправильно поняли его слова? На этот вопрос еще рано отвечать: можно ли одобрять или порицать представление, даже не войдя в театр?..

Я медленно приоткрываю дверь. Луч света как стрела рассекает воздух и вонзается в сердцевину тьмы, впиваясь своим солнечным наконечником в дубовые доски театральных подмостков. Открывающаяся дверь – словно бы поворот рычага, приводящего в действие волшебный механизм кукольного театра. Стрела света касается фигурки, и она в сомнамбулическом сне начинает свое движение среди декорации хвойных нагорий. Фигурка уже готова соскользнуть со сцены и раствориться в звездном луче, преодолев театральность декораций, но неожиданно раздается щелчок, колесики и шестеренки неведомого механизма приходят в движение, и на сцене появляется тень, отбрасываемая игрушечной пантерой. Фигурка вздрагивает, словно живая, и замедляет свое движение. Меня клонит в сон, я закрываю глаза и вновь вижу сцену, декорацию и странную фигурку, чей кукольный взгляд неотступно следит за лучом, пробивающимся из человеческого мира к кукольной сцене сквозь приоткрытую мной дверь.

Я не могу говорить о театре Данте, не увидев его зрением своего воображения. Театр невозможно слышать или читать – с ним соприкасается лишь зритель, и ради оживления этой метафоры, способной возродить забытый смысл «Комедии», мы должны представить себе его имагинативным образом. Это будет не первый опыт такого рода. Говоря о своем Театре Памяти, раскрывающем тайну