Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Остается предположить, что и с Пушкиным, и с Толстым произошло одно и то же — с малолетства они находились в поле обожествления, обожания, превоз­несения, романтизации Петра и всей петровской эпохи. Воспринимали его восторженно не потому, что сами до этого додумались, и не потому, что располагали многими знаниями об эпохе. А как раз именно потому, похоже, что большими знаниями не располагали. Романтически-приподнятое, радостное отношение к Петру меняется по мере узнавания эпохи, по мере изучения докумен­тов.

Подробно писать о Петре и его «горе-реформах» не , буду. Мне уже доводилось ссылаться на две свои кни­ги, в которых все это безобразие излагается довольно подробно. Сейчас отмечу главное: время между 1613 и 1689 годами — это время нарастания свободы. Ослав­ленный как время сплошного мрака, XVII век в русской истории был временем, когда свободы все прибавля­лось и прибавлялось.

То же, что называется «реформами Петра Велико­го», совершенно противоположно по смыслу. Цель Пет­ра состояла вовсе не в раскрепощении общества. «Ев­ропеизацию» России он видел не в свободе и не в бо­гатстве жителей страны, а в могучей армии и не менее мощной полиции.

Можно спорить о том, можно ли было обойтись без реформ Петра, или все мы бы зачахли без знаменитой петровской дубинки, нужно ли было непременно резать бороды и строить Петербург — но одно несомненно: сама идея свободы человека от государства, свободы от насилия, предельно чужда Петру. Целей ограниче­ния самой власти государства, власти монарха он нико­гда не преследовал. После «реформ Петра» свободы в Российской империи стало несравненно меньше, чем было в Московии до этих реформ.

Интересное дело... Как раз «необразованный на­род», «простонародье» у нас традиционно считают носи­телями идей несвободы, корпоративности, подчинения человека государству и общине. Русские из образован­ных слоев — они и есть носители как раз европейской идеи свободы! Но тут все наоборот — русские евро­пейцы оказываются просто маниакальными привержен­цами самых крутых методов государственного насилия. А вот «простой народ», как мы увидим, как раз Петру не простил. Неужели как раз «черный» народ и не простил Петру угасания свободы, удушения уже возникшей русской Европы?!

Потому что правы большие ученые или не пра­вы, могла состояться история России без антихристо­вых деяний или никак не могла, народ дал свою оценку происходящего: Петр оказался единственным россий­ским самодержцем за всю историю России, именем ко­торого никогда не назывались самозванцы. Даже Нико­лай I, Павел I, Николай II — не самые крупные личности и не самые удачные самодержцы — и у тех были «свои» самозванцы — «Лже-Павлы» и «Лже-Николаи». Иногда удается установить личность тех, кто скрывался под именем царя, иногда нет, но, во всяком случае, именами этих царей назывались хитрые бунтовщики. Но не име­нем царя Петра!

Нет песен про Петра. Народных сказаний про Пет­ра. Даже про Ивана Грозного — есть, а вот про Петра «Великого» — нет. Завоевание Казани породило целый цикл народных песен, в которых царь Иван выступает и сильным, и мудрым, и великим. Но нет никакого цикла песен и легенд про взятие Нотебурга, завоевание При­балтики или основание Петербурга. По-видимому, и це­ли Петра как-то далеки от народных чаяний, и сам он не особенно близок народу. Иван Грозный — и то го­раздо понятнее... да и приятнее.

Весь фольклор, в которых царь Петр выступает мудрым, остроумным, смелым, сильным — все это твор­чество верхних слоев общества. Тех образованных 1 — 2%, которые считали себя «русскими европейцами», продолжателями дела Петра — европеизации России (и кто, говоря между нами, как раз под предлогом «евро­пеизации русской Азии» и «необходимости нести свет просвещения» так удобно устроился на шеях 98% насе­ления Российской империи). Эти люди воспитывались на культе Петра и вряд ли могли отнестись к нему кри­тически.

Что же до мнения народа... Как бы ни относился чи­татель к «средневековым» и «отсталым» рассуждениям про антихриста, в одном народная молва удивительно точна: как и полагается сатанинскому существу, Петр до конца не умер после своей физической смерти.

Петр — единственный из русских царей, после смерти окончательно превратившийся в беса.

Наивно думать, что всевозможные «жутики» про общение человека с дьяволом, про искушение и впаде­ние в смертный грех — только лишь выдумка того или иного писателя. То есть мы знаем эти истории уже в авторской обработке и каждая из них тесно связана с именем автора... самого известного, самого талантливо­го из авторов, писавшего на этот сюжет.

Трудно отделить легенду о Фаусте от бессмертного творения Иоганна Гёте. Спорить не о чем — Гёте соз­дал такой литературный текст, который живет в культу­ре уже двести лет и проживет по меньшей мере еще столько же. Тут и борьба чувства с долгом, и трагедия человека, в погоне за знаниями опоздавшего прикос­нуться к радостям жизни, запоздало пытающегося «свое наверстать». Тут и философский спор добра и зла, и проблема самоопределения, и... одним словом, много чего есть в великолепном произведении Гёте.

Но в том-то и дело, что сюжет «Фауста» вовсе не выдуман Гёте. Это сюжет городского фольклора, ухо­дящий в самое глухое Средневековье. Об ученом, про­давшем дьяволу душу, рассказывали в Европе, по край­ней мере, с XVI, а то и с XV века. Другое дело, что сюжет сюжетом, а каждый автор наполняет его своим понима­нием. Изначально, в народной легенде, доктор Фауст назидательнейшим образом погибал, связавшись с дья­волом для получения все новых знаний. Убогая мораль Ветхого Завета: во многия знания много печали, знай свое место, человек, а не будешь знать — будешь нака­зан.

У Гёте Фауст попадает в рай, вырванный у сатаны вмешавшимися силами добра. У него звучит вовсе не мотив страха перед знаниями, перед могуществом чело­века. Не смиренный, а гордый и мощный мотив:

Я предан этой мысли! Жизни годыпрошли не даром; ясен предо мнойКонечный вывод мудрости земной:Лишь тот достоин жизни и свободы,Кто каждый день за них идет на бой![145]

Но сюжет все равно — народный, а вовсе не Гёте. Что за ним? Не буду доказывать, что и вправду жил та­кой человек — Фауст (хотя вроде бы есть и этому сви­детельства). Но ведь не один и не два ученых XVI, XVJI века испытывали сильнейший соблазн: познав, как ограниченны их знания, как мало отпущено силам чело­веческого разума, прибегнуть к совсем другой силе. Сколько из них не удерживались, раскладывали желез­ный шестиугольник, читали заклинания Каббалы — су­дить не берусь. Так же не берусь судить, какие последствия имели их магические действия — наверное, большинство так и сидели перед пустым шестиугольником, бормоча допотопные глупости. Но ведь у кого-то, на­верное, и возникало внутри шестиугольника НЕЧТО...

Легенды — дым, но был ведь, наверное, и огонь — даже если огня было совсем немножко, а дымовая заве­са громадна.

Так же трудно разделить старый испанский «жутик» про дона Хуана и бессмертные творения Проспера Мериме[146] и А.С. Пушкина[147]. Но и за этими литературными произведениями, и за десятками других, менее талант­ливых и потому менее известных, стоят средневековые испанские легенды, народное предание о человеке, слиш­ком близко подошедшем к грани, разделяющей наш мир и мир зла.

Что в этих легендах и насколько соответствует дей­ствительности, трудно сказать. Действительно ли дон Хуан происходил от благочестивых родителей и учился в университете в Саламанке? Был ли в его жизни слу­чай, когда он попросил огня у человека, шедшего по другому берегу реки Эбро, и это существо протянуло через всю реку (примерно 150 метров) вытянувшуюся, как резиновая, руку со своей сигарой? Действительно ли дон Хуан прикурил от сигары дьявола, вежливо по­благодарил его и пошел дальше?

Ручаться за точность такого рода историй трудно, но если есть густая дымовая завеса, если она держится столетия — то, наверное, есть за этой завесой хотя бы маленький язычок живого красно-желто-синего огня.

Так же точно и с легендами о посмертной жизни Петра I.

Уже в 1729 году ходил по Петербургу не особенно приятный слух: что в высокую воду, при ветре с залива и в ненастье шатается по берегам Невы (набережной тогда еще не было) высокий человек с дубинкой в руке, с безумно горящими глазами.

Встретить этого беса можно было и зимой: особен­но в метель, в пургу. Чаще всего видели существо тоже на берегах или на тропинках, ведущих через лед Невы. Передавали, что лица его разглядеть невозможно, он кутается в широкий плащ, а из-под плаща так полыха­ют, горят сатанинским огнем глаза, что черт разглядеть невозможно. Говорили еще, что голова у этого создания крохотная при огромном росте и длинных, цепких руках.