Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Так и А. Блок искал эстетического идеала то в «бе­реге очарованном и очарованной дали», то в балаганчи­ке, и что-то слишком часто у него то плачет ребенок о тех, кто уже не придет назад, то «кости бряцают о кос­ти»... Та же фиксация внимания на трагическом, потус­тороннем, фантасмагорическом... На пограничных со­стояниях, на смерти.

В конце XIX — начале XX века писались и совер­шенно мистические произведения — и тоже на сугубо петербургской основе. Вера Ивановна Крыжановская писала под псевдонимом Рочестер; сегодня она практи­чески забыта, а жаль! Фактически ее просто выбросили из числа поэтов и писателей Серебряного века «за идеологию». Теперь ее печатают — но поезд ушел.

Что только не делается в Петербурге, созданном ее фантазией! Финки-колдуньи, встающие мертвецы, лю­бовные привороты... Удивительное соединение «дам­ского романа» с «жутиком»[138].

Другое поколение, Александр Кондратьев, писал на те же темы «мистического Петербурга», сочетания мис­тического и реального. Этот практически забытый ли­тератор был хорошо известен в начале XX века. Был знаком с А. Блоком, с 3. Гиппиус и Д. Мережковским. До 1917 года у него вышло 7 книг. В эмиграции он про­должал писать на те же темы[139].

При советской власти мистика, говоря мягко, не по­ощрялась, но авторы много раз поминавшегося альма­наха «Круг», по существу, продолжают ту же самую тенденцию. Еще раз подчеркну: разворачивать тему я не буду, потому что так можно написать еще одну кни­гу, уже о другом. Не о Петербурге, а об одной из тен­денций его культуры. Главное для меня сейчас — отме­тить стойкость этой тенденции.

Не будь Катаклизма, не возникни разрыва в течении литературного процесса, романы Кондратьева были бы широко известны на Родине. Авторы «Круга» учились бы у Кондратьева и других таких же, не открывая сами по себе давно открытые америки.

Ну, будет считать — литературный процесс — это высоко, элитно, не всем доступно. Но ведь «низы» пе­тербургского общества восприимчивы к «страстям» та­кого рода ничуть не меньше «верхов». Эта масса насе­ления Санкт-Петербурга мало представлена в литературе, но взять хотя бы образ жуткого сапожника-сатаниста, распространяющего письма с молитвами «Утренней звезде», то есть дьяволу[140]. Старичок этот не имеет ника­кого отношения ни к кружку Гнедича и Дельвига, ни к потомкам людей этого круга. Ни к элитнейшей ученой публике, собиравшейся в «Бродячей собаке», легко пе­реходившей с русского на немецкий и французский. Но он, право же, ничуть не меньший петербуржец: то же отчаяние, та же беспочвенность, тот же острый инте­рес к потустороннему, к смерти. Наконец, та же непререкаемая уверенность в том, что стоит Петербург на костях тысяч и тысяч. Легенда эта нужна ему не мень­ше, чем самому Георгию Иванову.

Другое дело, что старый простолюдин делает из русской истории свои выводы: мол, верхи общества — они все немцы, если не по крови, то по духу. Что Петр немец, чьи «косточки в соборе на золоте лежат», что Пушкин, воспевший «Петра творенье».

«Что же он любит? Петра творенье. Русскому нена­видеть впору. А он — люблю. Немец! Державу любит! Теченье! Гранит — нашими спинами тасканный. На на­ших костях утрамбованный! Ну?»[141]

А как раз те, «чьи косточки, — он топнул ногой, — под нами гниют, чьи душеньки неотпетые ни Богу, ни черту ненужные, по Санкт-Петербургу этому, по ночам по сей день маются и Петра вашего, и нас всех заодно, проклинают, — это русские косточки. Русские души...»[142]

Страшненький старичок? Еще какой страшненький. Неприятный? Не понявший чего-то очень важного? Из­бравший неверный путь? А это уж оценивайте, как вам будет угодно, господа. Только «петербургский текст» русской культуры позволяет и такое толкование, вер­но? Не всем же жителям города с населением в два с половиной миллиона соглашаться во всем и всегда.

Откуда же эта мрачная мифология? Это упорное стремление видеть в своем городе, в его истории тра­гичное, страшное, сплошной парад вставших покойни­ков и привидений?

Ю.М. Лотман полагает, что дело тут в дефиците го­родской истории. Городу ведь необходима история, иначе его жители не смогут осознать и осмыслить са­мих себя. В постепенно растущих городах история за­дается как неторопливо разворачивающийся процесс, растянувшийся на века.

«Мгновенно» возникший Петербург лишен истории, и потому «пришлось» наполнить его мифами. Запомним тезис Юрия Михайловича про «мгновенно» возникший город — к нему придется еще вернуться. Но кроме по­требности в мифах — неужели так уж «ни при чем» и все остальные особенности Петербурга? В том числе его бытие как удивительного города-экстремума?

Глава 3

ГОРОД — ГРОБНИЦА ПЕТРА I

Идет женщина мимо кладбища, очень боится. Впереди показывается длинный, очень тощий человек.

— Можно, я пойду рядом?

—  Конечно, пойдем вместе.

—  Я так боюсь, так боюсь! А вы совсем не боитесь?!

—  Пока жив был, боялся.

Анекдот

Культ Петра I, называемого не иначе как «Вели­кий», пронизывает весь петербургский период нашей истории. Веками, десятилетиями о Петре Великом, Пет­ре I говорилось исключительно самыми торжественны­ми словами: великий реформатор! Великий человек! Ве­ликий просветитель! Отец народа! Создатель Империи!

«Великий муж созрел уже в юноше и мощною ру­кою схватил кормило государства», — вещал Н.М. Ка­рамзин[143].

«...богатырь физически и духовно», «невиданный бо­гатырь, которому грузно было от сил, как от тяжелого бремени... ему тесно было в старинном дворце крем­левском, негде расправить плеча богатырского...» — так пишет о нем СМ. Соловьев[144].

И далее, в таком же эпическом стиле: «Молодой бо­гатырь рвался из дома от матери — поразмять плеча бо­гатырского, спробовать силы-удали молодецкой»; «...ге­рой-преобразователь, основатель нового царства, а луч­ше сказать, новой империи...»

В этом хоре славословия звучат голоса величайших историков России — В.Н. Татищева, Н.М. Карамзи­на, СМ. Соловьева, В.О. Ключевского, Е.В. Тарле, В.В. Мавродина. В этом же хоре — голоса А.С. Пушки­на и М.Ю. Лермонтова, А.Н. Толстого и К.М. Симонова, Н.Н. Ге и В.И. Сурикова. Петра возвеличивают всеми возможными литературными и художественными сред­ствами.

Трудно усомниться в истинах, которые несут и воз­вещают ТАКИЕ имена, ведущие деятели русской куль­туры прошлого и настоящего.

И уж, конечно, вполне объяснимо, что обожали Пет­ра все экстремисты всех мастей, все радикалы и «рево­люционные демократы». Что все тот же Белинский:

«Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-то полезным».

Не меньше захлебывается Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».

Интеллигенция, ученые люди считали и по сей день считают Петра символом прогресса и движения вперед, к сияющим высям просвещения. Но что характерно — без знания источников, да и особой привычки читать сочинения историков. Вот стоит образованному чело­веку всерьез заняться эпохой — и восторженность его как ветром сдует!

Молодой Александр Пушкин и до Болдинской осени охотно писал стихи о Петре и петровской эпохе, разра­зился своей великолепной «Полтавой», воспел Петра во множестве стихов. Вот он начинает всерьез изучать петровскую эпоху, причем с лояльнейшим намерени­ем — написать «Историю Петра»! Но рождается не книга о величии Петра и его «реформ», а «ужастик» XIX ве­ка, «Медный всадник».

Лев Толстой в молодости тоже очень почитал Пет­ра, чуть ли не благоговел перед ним и собирался пи­сать о нем роман... И тоже только до тех пор, пока не начал собирать материалы для романа. Тут-то Лев Тол­стой начал иначе отзываться о совсем недавнем куми­ре: «Был осатанелый зверь»... «Великий мерзавец, бла­гочестивый разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием... Забыть про это, а не памятники ста­вить».

Остается предположить, что и с Пушкиным, и с Толстым произошло одно и то же — с малолетства они находились в поле обожествления, обожания, превоз­несения, романтизации Петра и всей петровской эпохи. Воспринимали его восторженно не потому, что сами до этого додумались, и не потому, что располагали многими знаниями об эпохе. А как раз именно потому, похоже, что большими знаниями не располагали. Романтически-приподнятое, радостное отношение к Петру меняется по мере узнавания эпохи, по мере изучения докумен­тов.

Подробно писать о Петре и его «горе-реформах» не , буду. Мне уже доводилось ссылаться на две свои кни­ги, в которых все это безобразие излагается довольно подробно. Сейчас отмечу главное: время между 1613 и 1689 годами — это время нарастания свободы. Ослав­ленный как время сплошного мрака, XVII век в русской истории был временем, когда свободы все прибавля­лось и прибавлялось.