Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Невероятные истории как будто рождаются из самой петербургской почвы, отделяются от стен Вели­кого города. В фольклоре у таких историй есть свое название: «быличка». Быличка — не сказка, не повесть, а именно что история про встречу с необычайным.

—  Гляжу — стоит! Борода — во, сам ростом с со­сну!

—  Не может быть...

—  Не веришь, не надо, а он вот стоял... И все, и пойди проверь.

Началось уже с момента основания города.

Вспомним хотя бы обстоятельства, при которых ро­дилось легендарное «Петербургу быть пусту». В 1717 го­ду дьячок Троицкой церкви встретил в сумерках кики­мору, явившуюся ему в виде жуткой всклокоченной ба­бы. После этой встречи дьячок и ударился в запой, стал шляться по городу без дела и вопить свои эсхатологи­ческие пророчества. Между прочим, никакое битье кнутами в застенках не заставило дьячка изменить по­казания: видел он кикимору! Быть Петербургу пусту!

Констатирую факт: у нас есть доказательство, что всего через 14 лет по основании города в нем начались весьма своеобразные явления. Явления эти можно от­нести и за счет особенностей психики человека, и за счет проникновения в наш мир существ мира иного — не буду настаивать ни на какой версии. Но этот петер­бургский феномен родился одновременно с городом. Этот жил в широчайших народных массах задолго, за доброе столетие до того, как Пушкин, Гоголь и Досто­евский сделали петербургскую мифологию фактором национальной культуры.

Огромный пласт простонародного петербургского фольклора до нашего времени изучался только одним учреждением: Тайной канцелярией. Это специфическое и довольно жуткое учреждение менее всего ставило своей целью культурологический анализ. Может быть, пора всерьез заняться изучением этого потрясающего пласта?

Общее число политических репрессированных за 36 (фактически — 29) лет правления Петра составило более 60 тысяч человек, «...с каких побуждений, для ка­ких целей инквизиторы вдавались в самые мелочные, совершенно ребяческие расследования. Расследования эти касались такого дела, которое людям мало-мальски толковым, а Петр Андреевич Толстой и Андрей Ивано­вич Ушаков были далеко не глупы, с первого же раза должны были представиться в настоящем своем ничто­жестве. А между тем эти от природы умные люди... бьются и хлопочут, по-видимому, Бог знает из-за чего. Да, но это только по-видимому: все эти распоряжения, старательно исполняемые, клонились к одному: являть перед недоверчивым и подозрительным императором Петром как можно больше усердия и преданности его особе. Отличия, земли, крестьянские души были щедрыми воздаяниями за скромные и посильные труды вер­ных холопей»[135].

В числе жертв Тайной канцелярии есть монах, кото­рый не захотел кричать «многая лета» новой царице Екатерине; дьячок Троицкой церкви в Петербурге, ко­торый видел кикимору и кричал ставшее классическим: «Быть Петербургу пусту!», и множество других несчаст­ных, часто просто неосторожных людей. Но есть исто­рии и весьма наводящие на размышления.

Например, в 1722 году некий швед в Петербурге предсказывал, сколько жить какому человеку, и среди прочего предсказал Петру всего 3 года жизни. Естест­венно, швед репрессирован как «колдун», но что инте­ресно: предсказание-то ведь сбылось! Петр и правда помер через 3 года.

Наум Синдаловский странным образом обходит это превосходно сбывшееся пророчество. Он описывает мрачные вопли разного рода колдунов — обычно тех, кто вел толки про гигантские наводнения, — мол, скоро смоет антихристов город.

«Вблизи кронверка на пустынном месте росла ог­ромная ива, возрастом много старше Петербурга. Под ней в первые годы существования города какой-то при­шлый старец — босой, седобородый, с всклокоченны­ми волосами проповедовал, что в ближайшее время Господь разгневается и потопит Петербург... подымутся волны морские выше этой ивы и поглотят столицу Антихриста. Пророк назначил день и час этого наводне­ния. Петр, узнав про эти речи, велел приковать старца на железной цепи к иве, которую должно было залить при наводнении. Предсказанный день и час наступил, а наводнения не было. В назидание обывателям старца публично наказали батогами под той же ивой, а затем изгнали из Петербурга[136].

Несомненно, это очень назидательная история, но ведь и несбывшееся пророчество тоже примечательно по-своему.

По поводу же «страшных рассказов» любого рода замечу: вовсе он не только простонародный, этот пе­тербургский фольклор. Уже в XVIII веке в рассказыва­ние быличек включился и весь высший свет.

Великий князь Павел Петрович, будущий император Павел I, рассказывал такую историю. Мол, как-то вече­ром он, Павел Петрович, шел в сопровождении князя Куракина и двух слуг. Вдруг впереди показался незна­комец, завернутый в широкий плащ. Этот неизвестный явно поджидал Великого князя и пошел с ним рядом.

— С нами кто-то идет! — сказал Павел Петрович кня­зю Куракину.

Но князь никого не видел и пытался уверять Вели­кого князя, что тут никого нет. Незнакомец же вдруг за­говорил: «Павел! Бедный Павел! Бедный князь! Я тот, кто принимает в тебе участие». Он пошел впереди пут­ников, показывая им дорогу, вывел на Сенатскую пло­щадь и указал на место, где потом воздвигли памятник: «Павел, прощай, ты снова увидишь меня здесь». С этими словами незнакомец приподнял шляпу; это был, разуме­ется, Петр I.

История эта была рассказана 10 июня 1782 года в Брюсселе, и записала ее баронесса Оберкирх. Это обстоятельство делает легенду как бы частью европей­ской истории, частью великосветской жизни того вре­мени. Но, опасаясь вызвать гнев записных монархи­стов, спрошу: чем рассказ Павла отличается от расска­за дьячка Троицкой церкви? Тем, что в нем речь идет о «царственных особах», а не о какой-то там кикиморе? Тем ли, что наследником престола не занималась Тай­ная канцелярия, и он мог безнаказанно, в великосвет­ском салоне, рассказывать то, что дьячки болтали толь­ко спьяну и под страхом кнута?

В начале — середине XIX века в салонном фолькло­ре — фольклоре богатого столичного дворянства — осо­бую роль занимали «страшные петербургские рассказы» — то есть фантастические истории с непременным петербургским колоритом. Наверное, уже не восстано­вить и малой толики этих историй, увы!

Собирателями этого фольклора и всевозможных «страшных историй» стали такие деятели культуры, как Пушкин, Дельвиг и Гоголь. Именно они сделали петер­бургский фольклор фактором «высокой» культуры — культуры образованных верхов.

Напомню, что многие из петербургских рассказов Го­голя откровенно фантастичны и так же откровенно близ­ки к «народному» пласту петербургского фольклора.

Пушкин мыслил свои дневники 1833—1835 годов как своего рода сборник «страшных» историй.

Дельвиг культивировал этот устный «страшный пе­тербургский рассказ». Именно он рекомендовал напеча­тать «Уединенный домик на Васильевском», совместное творение А.С. Пушкина и В.П. Титова (повесть вышла под псевдонимом)[137]. Вообще же Дельвиг собрал множе­ство таких историй, да и в самой его жизни происходи­ло многое, «кажущееся чудным».

Таинственные рассказы любили и в салоне поэта Козлова, и во многих других.

Можно как угодно относиться и к истории, расска­занной Павлом Петровичем, и к многочисленным свиде­тельствам о появлении в Инженерном замке призрака самого Павла I, а на Дворцовой площади — призрака Николая I. Если так удобнее, давайте считать, что у пе­тербуржцев почему-то дружно «поплыла крыша». Но вот поплыла-то она в очень уж определенном направлении.

Перечислить ВСЕ литературные произведения, ко­торые относятся к жанру «петербургского жутика», и невозможно, и не нужно. Главное — литература этого рода в Петербурге и рождается, и потребляется. Идет, что называется, валом. Тут и «Пиковая дама», и фантас­магории Гоголя, и «Штосе» Лермонтова, и полузабытые рассказы Одоевского, и совсем уж забытый «Странный бал» Вадима Олгина.

В XX веке та же тенденция продолжается. Как лю­били поэты и писатели Серебряного века все вычурное, мистическое, невероятное, сказочное. Причем это не «убегание» в сказку, не выдумывание какого-то «параллельного мира», как в современном фэнтези. Это после­довательное привнесение фантастического в реальный повседневный мир. Если не удается насытить фанта­стикой Петербург, если даже он становится чересчур прозаичен — к услугам образованного человека и иные времена, и иные пространства. Не буду углубляться в тему: тут предмет для особого исследования. Но Нико­лай Гумилев даже от такой банальности, как неверная жена или влюбленная девица, отправлялся в Средневе­ковье или в Африку. Там — на максимальном расстоя­нии от реальности, он находил для себя то, чего не мог отыскать в Петербурге и вообще во всей России.