Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

В Москве тоже гораздо холоднее, уже хотя бы из-за континентальности, но московский морозец, по какой-то загадочной причине, воспринимается как «бодря­щий». В Москве зима — это время, когда

Гимназистки румяные,От мороза чуть пьяные,Грациозно счищаютТалый снег с каблучка.

В Петербурге зима — превосходнейший предлог еще раз, как выражался граф Лев Николаевич, «пойти и пострадать». Очень часто зима — время смерти множе­ства людей. Начало этой традиции положено еще в XVIII веке (не традиции умирать, естественно, а стра­дать по поводу зимы и подчеркивать, сколько людей не дожили до весны), «...была такая нездоровая и сырая зима, что умерло множество людей всех сословий», — писал в феврале 1782 г. петербургский чиновник Пикар в письме в Москву А.Б. Куракину.

Такой же колорит Петербурга в цикле Н.А. Некра­сова, с очень «петербуржским» названием «О погоде».

Не до сна! Вся столица молилась,Чтоб Нева в берега воротилась,И минула большая беда —Понемногу сбывает вода.Начинается день безобразный —Мутный, ветреный, темный и грязный.Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!Мы глядим на него через тусклую сеть,Что как слезы, струятся по окнам домовОт туманов сырых, от дождей и снегов![120]

Это начало цикла; так сказать, стихотворный зачин. А дальше — в том же духе, без просвета:

День, по-прежнему гнил и несветел,Вместо града дождем нас мочил[121].

Хоронят чиновника, и

В эту воду мы гроб опустили,Жидкой грязью его завалили[122],

— как же иначе...

Наступает следующий день, и конечно же:

Надо всем распростерся туман.Душный, стройный, угрюмый, гнилой,Некрасив в эту пору наш город большой,Как изношенный фат без румян...[123]

Продолжать цитировать Некрасова можно беско­нечно, и все будет в том же самом духе.

Метель в Москве — веселая, как у Булгакова. Есте­ственность падения снега, не подчиняющегося властям, скорее радует, а в оппозиционной литературе подчер­кивается: тоже весело. Как у Н. Савицкого: «беспартий­ный снежок»[124].

Метель в Петербурге — что-то жуткое, почти сата­нинское. Какая-то зловещая декорация, на фоне кото­рой надо ждать только самого худшего. И вообще — это в других городах снег подчиняется силе тяжести и другим скучным законам физики. Не хотите же вы, чтобы снег в Петербурге летал, как везде?! Можете смеяться, но по-моему, сама мысль, что в Петербурге действуют те же законы природы, может иногда восприниматься как издевательство. По крайней мере, Анна Ахматова так не думала:

И снег летит, откуда-то не сверху,А словно подымается с земли.

И у В. Набокова появляется петербургский снег, ле­тящий снизу вверх — «Прощание навеки: в зимний день с крупным снегом, валившим с утра, всячески — и от­весно, и косо, и даже вверх»[125].

Мало того! В Петербурге вообще нельзя понять, ка­кое сейчас время года! Иногда в Петербурге на Рожде­ство и Новый год идет дождь — тоже, кстати, признак более теплого морского климата. Но петербуржцы раз­ве этому радуются? Ничего подобного! Дождь в ново­годнюю ночь служит для них убедительным подтвер­ждением — мы находимся в «неправильном», ненор­мальном, абсурдном городе. В городе, где на каждом шагу «небываемое бывает».

А весна? В Петербурге что, есть весна?

«И весенняя осень так жадно ласкалась к нему», — сообщает Ахматова.

«Весна похожа на осень», — уныло соглашается А. Блок.

«Черная весна похожа на осень», — поддакивает почти забытый писатель прошлого века Вагинов в сво­ей «Козлиной песне».

Если человек девственный в литературе, но уже по­бывавший весной в Петербурге, прочитает все это — удивлению его не будет предела. Потому что теплая, душистая весна в Петербурге, пронизанная трелями со­ловьев и ароматом растений, не имеет ничего общего с ужасами, которые живописует литература.

Булгаков не особенно жаловал мимозы, «отврати­тельные, тревожно желтые цветы»[126]. В конце концов, име­ет же писатель право на какие-то пристрастия? Но и у него почему-то цветущие липы нисколько не отдают ни тлением, ни, допустим, плохо вычищенным клозетом. Вот когда «покрытая трупной зеленью» рука Геллы «об­хватила головку шпингалета, тогда «вместо ночной свеже­сти и аромата лип в комнату ворвался запах погреба»[127].

Липы у Булгакова пахнут, как им полагается, да и вообще вся Москва у него — город вполне даже симпа­тичный и пригодный для жизни. Это люди и бесы порой гадят и пахнут не как полагается.

Вот у А.А. Ахматовой «И кладбищем пахла сирень». Вот у Вагинова «Возьму сирень, трупом пахнет». У цве­тов в Петербурге, право, удивительные запахи.

Может быть, в Петербурге любят осень? Ничего по­добного! Это у Пушкина в его Болдине и в Михайловском осень была естественнейшим и прекрасным временем года и была пронизана светом, грустью и оптимизмом. Это в менее невероятных городах осень красива и вы­зывает тонкое чувство грусти и красоты, вовсе не свя­зываясь со смертью. Тем более радуются «бабьему ле­ту»...

То есть радуются, конечно, натуры недостаточно утонченные, это понятно. А достаточно утонченные пе­реживают бабье лето вот так: «Червонным золотом го­рели отдельные листочки на черных ветвях городских деревьев, и вдруг неожиданно тепло разлилось по горо­ду под прозрачным голубым небом. В этом нежном воз­вращении лета мне кажется, что мои герои мнят себя частью некоего Филострата, осыпающегося вместе с последними осенними листьями»[128].

Собираются ли петербуржцы осыпаться на землю осенними листьями, у меня есть кое-какие сомнения: мои питерские друзья жизнеспособны и размножаются с большим энтузиазмом. Но своеобразие петербургско­го ума среди прочего, еще и в том, чтобы даже в бабь­ем лете усмотреть какие-то предвестия конца, краха, смерти. Очень уж им дорого все, что связано со смер­тями, концами и осыпанием вместе с последними листь­ями. Ни за что не откажутся петербуржцы от удоволь­ствия жить в противоестественном гиблом городе, где еле дожившие до весны тут же попадают опять в осень... Только для того, разумеется, чтобы сгинуть, как осен­ние листья, на фоне снега, падающего с земли и исче­зающего в низких тучах.

Петербуржцы слишком хотят жить в городе, возве­денном на костях. В городе, который проклят изначаль­но и которому быть пусту. И который, очень может быть, скоро вообще потонет в море.

Антитеза природное/искусственное оказывает­ся исключительно важной для Петербурга. Город воз­ник вопреки Природе, как нарушение естественного порядка. Этот город — победа над стихиями; город — торжество разума и сил человека. И вместе с тем го­род — извращение, город — безумие, город, противо­поставленный естественному порядку вещей.

Странным образом до сих пор не оценена по заслу­гам роль Невы в складывании культуры Санкт-Петер­бурга. Во-первых, Нева велика и опасна. Нева крупнее большинства рек России, кроме Волги. Россияне обыч­но не имели дела с такими широкими, быстрыми и опасными реками.

Во-вторых, Нева непредсказуема. Эта могучая река с ее разливами, в том числе катастрофическими, — при­родное, не подвластное человеку явление, органичное для Петербурга, вписанное в Петербург и составляю­щее его часть. Но в то же время это — особая часть го­рода; своего рода «представитель» и «агент» стихийных сил «внутри» самого Санкт-Петербурга.

Гранитные набережные и строгая регулярная за­стройка берегов только подчеркивают контраст создан­ного человеком и природного. Комфорт огромного го­рода, уют и прелесть созданного человеком довольно часто прерываются буйством стихии. Природное, впи­санное в город и составляющее часть города, время от времени «бунтует» — нападает на мир человека, разру­шает его, расточает материальные ценности; это «при­родное» опасно: оно требует борьбы с собой, может убивать отдельных людей.

По мнению Ю.М. Лотмана, вокруг «такого города бу­дут концентрироваться эсхатологические мифы, предска­зания гибели, идея обреченности и торжества стихий...»[129]

Сюжет потопа, поддерживаемый постоянными на­воднениями, породил не только огромную литературу, но даже и красочную деталь, зримое воплощение «тор­жества стихий» — вершины Александрийского столпа или Петропавловской крепости, торчащие над волнами и служащие причалом для кораблей. Деталь эта ходила из альбома в альбом, перекочевывала с иллюстрации на иллюстрацию и была хорошо известна петербуржцам.