Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Но, во-первых, хотим мы этого или нет, инерцион­ное существование нам «не светит». И индивидуальная жизнь человека в нашей цивилизации — это своего ро­да «хроническая бифуркация», и все социальные и социоестественные системы Земного шара находятся в экстремальном состоянии и будут находиться в нем не­определенно долгий срок.

Во-вторых (и тоже вне зависимости от наших вку­сов), экстремальные периоды играют определяющую роль в эволюции. Есть старая шутка, что, если Вы лю­бите капитализм, Вам надо полюбить конкуренцию и безработицу; а если Вы любите социализм, любить на­до тайную полицию и дефицит.

Юмор юмором, но человечеству, похоже, предстоит полюбить экстремальные периоды развития, неопреде­ленность и неустойчивость, и научиться находить в них разного рода преимущества и удобства. Автор совер­шенно не склонен относиться к этому положению как к шутке; экстремальные состояния индивида, социума и социоестественной системы уже являются и тем более будут в дальнейшем повседневной нормой человече­ского существования»[117].

Так я писал в 2000 году, так же думаю и сегодня.

Петербург как город, провоцирующий экстремаль­ное состояние и человеческого организма, и человече­ской психики... Он играет особую роль в эволюции.

Глава 2

ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ-ЭКСТРЕМУМЕ

Санкт-Питерьбурьху быть пусту!

Дьячок Троицкой церкви, 1717 год

Ленинград — ... это город-болезнь.

Наль Подольный, 1985

Непросто жить в городе, который и создан как бы вопреки природе, вопреки истории, вопреки обстоя­тельствам. В городе, само существование которого ставит под сомнение исторические закономерности и на­рушает привычные правила. Для жителя Петербурга совсем неочевидно: где вообще проходит граница воз­можного? И даже если известно, где она проходит, — для Петербурга общие законы не писаны.

Жизнь в таком городе, даже если в Петербурге хо­рошо платят за работу, если тут физически комфорт­нее, — занятие очень даже на любителя.

Пусть объективно Петербург — город вовсе не противоестественный. Главное в том, что население го­рода считало его противоестественным и буквально упивалось этой ненормальностью, противоестественно­стью, «неправильностью» своего города.

С Питером неразрывно связаны истории нарушения причинно-следственных связей и законов жизни — хо­тя бы история, как «корабли пошли посуху». Эта исто­рия восходит к реальному эпизоду Северной войны, ко­гда Петр приказал тащить корабли волоком из притоков Двины к Неве. Сколько усилий были затрачено и сколь­ко погибло солдат — история умалчивает, но факт ос­тается фактом — русский флот «оказался» перенесен из Белого моря в Балтийское.

В тот же год по случаю взятия Нотебурга была вы­пущена памятная медаль с надписью — «Небывалое бы­вает». Тут любопытен и полет фантазии самого Петра: почему-то взятие не самой сильной и не такой уж зна­чительной крепости он считал чем-то «небывалым». Толь­ко ли в силе шведской армии и в слабости русской тут дело?

А в народном сознании «небывалое» прочно прилип­ло к эпизоду с перетаскиванием кораблей. Сам же эпи­зод служил отличным подтверждением — в Санкт-Пе­тербурге может происходить все, что угодно. Любое нарушение вообще-то бесспорных законов жизни об­щества и природы.

Конечно же, чрезвычаен сам город. Настолько он невероятен в глазах самого петербуржца, до такой сте­пени поразителен, так нереален, что разговоры об «ошиб­ке Петра» велись чуть ли не с момента основания города и до нашего времени. Речи эти вел даже Н.М. Карам­зин — человек вообще-то совершенно лояльный и Рос­сийской империи, и правящей в ней династии:

«Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Пет­ра Великого? Разумею основание новой столицы на се­верном крае государства, среди зыбей болотных, в мес­тах, осужденных природою на бесплодие и недоста­ток... Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего на­мерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. Иноземный путешественник, въезжая в Государство, ищет столицы, обыкновенно, среди мест плодоноснейших, благоприятнейших для жизни и здо­ровья; в России он въезжает в пески, болота, в песча­ные леса сосновые, где царствуют бедность, уныние, болезни. Там обитают Государи Российские, с величай­шим усилием домогаясь, чтобы их царедворцы и стража не умирали голодом и чтобы ежегодная убыль в жителях наполнялась новыми пришельцами, новыми жертвами преждевременной смерти! Человек не одолеет натуры!»[118]

Так даже в самом лояльном, самом приличном и об­ласканном царями историке взрастает вместе с тем и вера в «блестящую ошибку Петра». Даже любя Санкт-Петербург, приходится любить «странною любовью», постоянно вспоминая — слишком уж основан на слезах и костях, в нем слишком уж «царствует бедность, уны­ние, болезни». Относиться к нему однозначно невоз­можно.

Этот комплекс делает Николая Михайловича менее лояльным царедворцем. Качество его как функционера Российской империи уменьшается: ведь он становится меньше убежден в ее всегдашней и бесспорной право­те. Но вместе с тем он становится носителем того, что можно назвать «культурой Санкт-Петербурга», с ее тра­гизмом, надрывом, любовью к запредельному. Крупный чиновник Российской империи, приближенное к царю лицо делает шаг к тому, чтобы сделаться петербурж­цем.

А кроме того, он создает типичный «петербургский текст» — литературное произведение, проникнутое эти­ми мотивами. «Для Петербургского текста как раз и ха­рактерна подобная же игра на переходе от пространст­венной крайности к жизни на краю, на пороге смерти, в безвыходных условиях, когда «дальше идти уже неку­да». И сам Петербургский текст может быть понят как слово об этой пограничной ситуации», — свидетельст­вует В.Н. Топоров[119].

В Петербурге любили и любят эту пограничность бытия, пребывание на самом краю мира, смысла, даже физической жизни. Настолько, что самые обычные ве­щи — например, холод зимой и жару летом, или смену времен года, ухитряются превратить в чрезвычайные. Если наши отдаленные потомки начнут изучать климат Санкт-Петербурга по произведениям литературы, они сочтут Великий город каким-то устрашающим гибридом станции «Восток» в Антарктиде и пустыни Сахара.

Если объективно — то лето в Петербурге ничуть не жарче и не душнее, чем в Москве. Лето как лето, даже приятнее лета на юге, например. В Ростове-на-Дону и в Краснодаре каждый июль кто-нибудь падает в обморок от жары и даже умирает от сердечных приступов. Про тропики не говорю: рассказ Р. Киплинга с духоподъемным названием «Город страшной ночи» написан про Калькутту, и есть в нем, среди прочего, и слова об умерших от жары людях — индусах, местных уроженцах.

На свете и правда есть места, где люди умирают от жары.

Июльский же Петербург несравненно приятнее и уж, конечно, безопаснее и Калькутты, и Краснодара. Но ужасы летней ночи в Калькутте воспел пришелец Киплинг, сами же индусы ничего подобного не писали. И про юг России отродясь не было написано ничего подобного.

Вот про ужасную жару и духоту Санкт-Петербурга Ф.М. Достоевский, например, пишет с такой слезой, что просто приходится верить: именно в Петербурге жить было очень тяжело, очень плохо. Естественно, ничего похожего вы не найдете в описаниях москвичей, хотя летняя температура воздуха там выше, да к тому же континентальная жара переносится хуже. К тому же в Москве душнее — меньше ветров и ветерков. Конечно, московский писатель говорит о жаре, его герои могут мучиться от жары — хотя бы как Бездомный с Берлиозом на Патриарших прудах, — но нигде в московских описаниях летняя жара не превращается в «ненасытимое страдание»», которое по всякому поводу так обожал описывать Федор Михайлович.

То же самое с зимой. Сибирь намного холоднее, чем Европейская Россия. В Красноярске, Новосибирске и Томске редкий год не бывает 2—3 дней, когда столбик опускается ниже 40 градусов, а уж не меньше 15—30 дней, когда ниже минус 30 градусов. В Якутске даже эта погода покажется теплой, а оконные рамы в домах приходится делать тройными. Причем в Сибири было и есть много пришельцев, сибиряков в первом поколении. Но эти «новые сибиряки» не оставили ничего, даже отдаленно похожего на жуткие описания зимы в Петербурге.

Зима 1987 года выдалась в Петербурге невероятно холодной — как-то раз было даже целых минус 37 градусов! Мои петербургские друзья ужасались и одновременно гордились: Санкт-Петербург оправдывал репутацию кошмарного города, где «все не как у людей». Я выражал им свое сочувствие, особенно дамам, которые  «отморозили  коленки»  или  у  которых  «отваливались  уши», но всякий раз напоминал — в моем родном городе такая температура — вполне обычная. Некоторые из петербуржцев воспринимали это как личный выпад и чуть ли не как предательство: ведь я пытался похитить какой-то кусочек «особости» и «исключительности» Санкт-Петербурга.