Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Кто должен был заниматься смертью мелкого чи­новника, одного из мельчайших и незаметнейших жите­лей города? Конечно, квартальный и должен был вести следствие. В нашем же случае происходит вот что: уже утром 25 сентября квартальный зовет пристава. Не по­тому, что в силу каких-то причин не может сам рассле­довать дело; не в порядке доклада начальству, чтобы начальство «было в курсе». Квартальный попросту пе­редает начальству материалы дела — необъяснимо и неожиданно.

Пристав сразу же докладывает обер-полицмейстеру города. Не передает дело, но сообщает — тут же, не теряя ни часу времени. Обер-полицеймейстер сам ве­лит принести ему документы, «какие есть», и немедлен­но идет к царице. Любопытна даже не скорость, с ко­торой он получил аудиенцию, — все-таки глава поли­ции в столице, один из крупнейших чиновников всей империи. Намного любопытнее, что Екатерина II тут же распоряжается держать Сидоркина в изоляции от всех, в отдельном помещении, «без притеснений», и немед­ленно позвать к нему врачей. А как только заговорит — тут же доставить фонарщика к ней, к Екатерине.

Благодаря этому приказу с Сидоркиным и обраща­лись так гуманно, содержали в отдельной комнате, хоро­шо кормили и притом вникали — хочет он спать со све­чой или без. Очень может быть, не будь на его счет мо­наршего указа — судьба его сложилась бы куда суровее.

Меня же поражает даже не участие Екатерины в судьбе Сидоркина — в конце концов, был он пусть ма­леньким, незаметным и незначительным, но подданным огромной Российской империи, и почему бы царице не пожалеть этого человечка, не повелеть обращаться с ним гуманно? Уж, наверное, кто-кто, а Екатерина зна­ла, что полиция гуманна не со всеми и не всегда.

Удивление вызывают два факта: скорость, с которой история смерти ничтожного чиновника и перепуганного фонарщика дошла «до самого верху». И второе — само по себе желание царицы первой допросить Михаила Си­доркина. Само по себе это отдает самым мрачным сюр­реализмом... Ведь на дворе — 1792 год! В Российской империи, да и во всей Европе — самый глухой феода­лизм! Общество мыслится исключительно как лестница, еще нет никаких идей про то, что люди могут быть раз­ными, но при этом не выше и не ниже друг друга.

Принадлежность к любой из общественных ступе­нек определяет буквально все — права человека, его обязанности, возможности и даже поведение, осанку и речевое поведение. В этом обществе фонарщик зани­мает почти такое же положение, как и лично свобод­ный крестьянин. Характерно, что мы не знаем отчества Михаила Сидоркина — хотя он ведь тоже находился в довольно солидном, по понятиям XVIII века — преклон­ном возрасте. Но если чиновника, пусть самого мелко­го, надлежало «писать с вичем», такая честь вовсе не полагалась рядовому мещанину Петербурга.

Представить себе императора, беседующего с фо­нарщиком, так же невозможно, как невозможно пред­ставить себе дружеские прогулки одного из Людовиков по Версальскому парку в компании крестьянина-бедня­ка из Оверни или рыбака из Бретани. Или, скажем, как невозможно представить себе попойку китайского им­ператора и рядового крестьянина, выращивающего рис в одной из бесчисленных китайских провинций.

Но Сидоркина, как только к нему вернулась речь, и правда повели к Екатерине! О чем говорили они — не­известно. Какие показания он давал полиции, и давал ли вообще — тоже неизвестно. В документах указано только, что приказано было доставить Сидоркина к им­ператрице для дачи показаний, и что в монахи он по­стрижен тоже «после дачи показаний».

Что тоже характерно, в петербургской прессе не появилось ни одного упоминания о смерти Н.С. Петро­ва. Когда его похоронили? Где?

Почему законопатили в монастырь Михаила Сидор­кина? В наказание (тогда — за что?) или чтобы спасти от чего-то (от чего бы?).

Неясно, искали ли убийц Петрова? Что не нашли, очевидно, но искали или даже не искали?

Вообще вся эта история от начала до конца остав­ляет ощущение какой-то мрачной тайны. Вполне оче­видно, что полицейские чины знают что-то очень важ­ное. Что-то такое, из-за чего необходимо как можно быстрее отделаться от дела о смерти Петрова, перело­жить ответственность на вышестоящих.

Это неведомое что-то явно знает и Екатерина, — она действует в одной логике с полицейскими чинами. Это «что-то» таится за рамками писаного в полицейском деле, никак не проговорено в бумагах, но прекрасно известно всем участникам событий.

И все высшие руководители Российской империи, как только узнают обстоятельства дела, делают друж­ное тс-сс!! Они начинают не расследовать совершив­шееся преступление, а производят прямо противопо­ложные действия, казалось бы, совершенно не подо­бающие их рангам: отчаянно прячут концы в воду. Они прилагают не меньше усилий, чтобы избежать всякой огласки, всякого упоминания о происшествии. В прес­су — ни малейших сообщений; с солдатами, которые стояли на часах в Адмиралтействе, «проводилося разъ­яснение». Какого рода «разъяснение»? Им что, разъясняли, что «на самом деле» они не слышали ничего? Или неуместность каких-то криков в это время и этой но­чью? Почему? Что такого знали эти люди?

Не хочу сгущать мрачные тучи подозрений, стократ намекать на то, о чем наверняка давно догадался внима­тельный читатель: слишком уж эта полицейская исто­рия напоминает грубый, но несравненно более реали­стический вариант «Медного всадника». И невольная мысль: неужели?!

Кстати говоря, Медный всадник находится букваль­но метрах в трехстах от места происшествия; в смыс­ле от места, где нашли труп Петрова. Идя от Гавани, друзья никак не могли миновать Сенатской площади и неизбежно должны были пройти мимо знаменитой скульптуры.

Конечно же, этой истории можно дать множест­во самых различных объяснений, в том числе совер­шенно материалистических: Петрова убили разбойни­ки, которые действовали дубинами. Они же до полу­смерти напугали бедного Сидоркина.

Сидоркин сам «навел» преступников на друга (тут можно развести целый детективно-приключенческий ро­ман в духе «Графа Монте-Кристо» про месть чем-то оби­женного Сидоркина).

Уголовные обещали Сидоркину, что только попуга­ют Петрова, а сами стали его убивать. Сидоркин понял, что сейчас придет и его очередь, и убежал.

Полиция раскопала страшный план Сидоркина, имен­но потому его отправили в монастырь замаливать грех (хотя почему в этом случае не отдали под суд вместе с разбойниками — совершенно непонятно).

Разбойники сознательно «работали под «Медного всадника», прекрасно зная о легенде. Так, во время Гра­жданской войны, в 1918 году, некая шайка нападала на прохожих, одетая в саваны с крестами, прыгая на при­вязанных к подошвам пружинках. Вот и в 1792 году раз­бойникам удалось сделать свое грязное дело и ввести в заблуждение всю полицию Петербурга и царицу.

Полиция сильно преувеличила степень изломанно­сти трупа Петрова — хотели воспользоваться легендой, чтобы выслужиться.

Соседняя версия — это полицейский врач придумал, будто у Петрова переломаны все кости, а не в меру, не по чину впечатлительные полицейские легко дали себя убедить и сами вписали в протокол — мол, весь изло­ман, нет целой кости.

Высшие чиновники Петербурга тоже знали о леген­де и потому спустили на тормозах заурядную уголов­ную историю, чтобы не будоражить население, не бу­дить страсти, — они знали, какое впечатление на народ окажет расследование этого темного дела.

Вот сколько объяснений можно придумать! Уверен, что читатель, если ему захочется, сможет поразвлечься не хуже, придумывая объяснения, в которых станут по­нятны все странные места этого давнего происшествия, и в то же время не нарушены правила логики. Если вам хочется этого, читатель, вперед! Ведь никто нигде не сказал, что это Медный всадник поскакал за друзьями и настиг несчастного Петрова.

Но мне не хочется ничего придумывать! Ни в мисти­ческом, ни в реалистическом направлении. Я дал себе труд взять в руки ломкие изжелта-серые страницы, ис­писанные витиеватым, с трудом понятным почерком. Местами написанное становилось окончательно непо­нятно, и тогда к моим услугам были записи, сделанные на пишущей машинке одним моим знакомым. Отдален­ный предок этого петербуржца трудился тогда в Зим­нем дворце на ничтожной лакейской должности. Но грамотен был, и об удивительных событиях, коим стал свидетелем, повествовал. Потомки придворного лакея далеко отошли от служения престолу и отечеству, заня­лись науками, искусствами и даже угодили в масонские ложи.

Может быть, поэтому эта семья и по сей день живет в Петербурге. Отношения у меня с этими людьми сло­жились неплохие, и стоило им узнать, что за книга за­тевается — я был допущен в семейный архив. Называть этих людей я, разумеется, не стану, но вот содержание старых записей я сообщаю читателям, и пусть они сами делают выводы, какие хотят.