Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

В общем, темная, непонятная история — но при этом это уже никак не городской фольклор, сколько бы в ней ни оставалось непонятного и странного. Доста­точно одной такой полицейской истории — и фольклор получает мощнейший толчок. А ведь на каждый роток не накинешь платок, и наверняка какая-то «утечка ин­формации» была. Городские обыватели Петербурга по­лучали подтверждение легенде из куда как серьезных источников.

Так что фольклор фольклором... а что за ним? И уж, наверное, обрывки полицейских историй вроде этой, связанные с ними сплетни, слухи наверняка тоже были известны Александру Сергеевичу.

Естественно предположить, что и история 1792 го­да была выдумана отставным чиновником. Но и тогда получается любопытная деталь: значит, уже в самом на­чале XIX столетия такого рода выдумка реально могла появиться.

Дело ведь вовсе не в подлинности того или иного свидетельства. Самое главное — народ отвел царю-Ан­тихристу вполне определенное место в легендах. Ис­ключительное место, совсем непохожее на место дру­гих царей в народной памяти.

Даже если все истории о загробной жизни Петра — сплошное вранье, все равно народная молва наделила памятник Петру всеми особенностями беса! Это мимо­ходом было сказано к вопросу о том, Бог ли сказал «да будет Петр»... Уж очень это все полемично.

Вовсе не только городские низы, «необразован­ный темный народ», всерьез считали Петра существом, незримо живущим в «своем» городе. Вот хотя бы такая история, произошедшая в 1812 году. Тогда опасались вступления Наполеона в Петербург и решили увезти Медного всадника в Вологодскую губернию. Для этой цели уже приготовили плоскодонные баржи, готовы были люди, а статс-секретарь Молчанов получил на расходы несколько тысяч рублей.

В то же время некий майор Бутурлин чуть ли не каждую ночь стал видеть один и тот же сон: как он сто­ит на Сенатской площади возле памятника. Вдруг голо­ва Петра поворачивается, всадник съезжает со скалы и едет к Каменному острову, к резиденции Александра I. Во дворе Каменноостровского дворца встречаются они — живой император Александр I и мертвый, бронзо­вый Петр I.

— Молодой человек, до чего ты довел мою Россию, — говорит Александру Петр. — Но пока я на месте, моему городу нечего опасаться.

После сих слов Медный всадник поворачивается и отправляется на прежнее место.

Майор Бутурлин добился свидания с личным другом императора, князем Голицыным. Пораженный Голицын уговорил Александра не увозить статую...

Легенда ли это? Трудно сказать. Особенно трудно проверить, действительно ли снился такой сон Бутур­лину, или нет. Но вот что Медного всадника должны были увозить, а потом раздумали — это факт. И что та­кая история рассказывалась в среде образованных и неглупых людей — тоже факт. Кстати, майор Бутурлин дожил до преклонных лет, и этой истории отнюдь не от­рицал. Тоже любопытный факт, хотя подлинности сна и не доказывает.

Весь XIX век рассказывались не очень веселые истории про Медного всадника. И в XX веке тоже, при­чем во всех классах общества.

Тема ожившего Медного всадника появляется и в «Петербурге» Андрея Белого, и во многих стихах Сереб­ряного века. Трудно, конечно, сказать наверняка, в какой степени авторы знали городской фольклор, а в какой — просто читали А.С. Пушкина. Тем труднее сказать, в какой степени сами они верили в то, о чем писали.

Но вот такая история — в 1903 году, в один из юби­лейных дней празднования 200-летия Петербурга, к ре­шетке Медного всадника некий старик привязал розо­вый коленкоровый клочок. На клочке материи были приклеены бумажки с вырезками из Библии. Старик ут­верждал, что нельзя было ставить «манамент» Петру, по­тому что «кому памятник поставлен — тот и погибнет, а душа его будет скитаться по площадям».

О судьбе старика я ничего не могу сказать, но, по крайней мере, уж он-то наверняка верил в бесовскую природу памятника. И вряд ли он один был такой.

Расскажу еще одну историю, которая произош­ла лично со мной в конце ноября 1986 года. Я гулял по ночному Петербургу, пытался делать слайды — ста­вил фотоаппарат на штатив и фотографировал с боль­шой выдержкой. В эту ночь планировалось отснять зда­ние Двенадцати коллегий, Кунсткамеру и Зоологиче­ский музей с Адмиралтейской набережной, а потом и Медного всадника. Любой знающий город человек легко скажет, что, фотографируя Зоологический му­зей, я стоял метрах в пятистах от Медного всадника, не больше.

Сфотографировал, не снимая штатива, закурил. Бы­ло около часа ночи, мосты еще не начинали разводить. В мои планы входило выйти к Медному всаднику, сфо­тографировать его и потом через Неву — Двенадцать коллегий. По всем расчетам, я должен был успеть до развода мостов на Петроградскую.

Тут я увидел, как от Адмиралтейской площади быстро идет ко мне какой-то человек. Было ему лет шестьдесят, и по внешности — пролетарий пролета­рием.

— Ты что тут делаешь?!

—  Видишь ведь, фотографирую.

—  Сбесился, что ли?! Жизни не жалко?!

И человек энергично повертел у виска — даже не одним пальцем, а всей ладонью.

—  Разве тут опасно? Что случилось?

Говорил я лениво, спокойно, а человек явственно нервничал. Какое-то время он разглядывал меня, скло­нив голову на плечо, потом отрывисто спросил:

—  Не местный, что ли?

—  Не местный.

—  Парень, туда не ходи, — сказал дядька, ткнув паль­цем в сторону Исаакиевской площади. — Понял? Не хо­ди, говорю.

—  Почему не ходить? Я как раз хочу пойти, фото­графировать Медного всадника буду.

При этих словах дядька буквально подпрыгнул, а потом наклонился ко мне и сущим образом зашипел:

—  Я говорю — не ходи! Надо тебе фотографии де­лать — днем можно прийти! А то ходили тут...

Дядька резко оборвал самого себя, внимательно в меня вгляделся и вдруг спросил безнадежно:

—  Пойдешь?!

—  Конечно, пойду.

Дядька опять махнул рукой, отбежал и крикнул уже издалека:

—  Пойдешь — на меня не обижайся!

И торопливый скрип снега под его ботинками быст­ро стих в стороне Адмиралтейства.

Теперь представьте ситуацию: ночь, тишина, тучи висят ниже шпилей Адмиралтейства и Петропавлов­ской крепости. Раза два пробросило снежок. Очень тихо и очень темно. Стынет громадный город вокруг, фонари погасят через час. Ну, и что прикажете де­лать? Побыстрее уйти? Так можно испугаться на всю жизнь. Идти в общество... хотелось бы еще знать — кого именно?

Люди пожилые и умные называют меня осторож­ным человеком. Молодые и пылкие — трусом. В этот раз я действовал половинчато: к Медному всаднику по­шел и даже фотографировал его. Но фотографировал издали, через телескопический объектив. Фотографи­ровал и Двенадцать коллегий — через тот же объек­тив, но стоя к Медному всаднику боком и не теряя его из виду.

Кстати говоря — слайды не получились. Всегда по­лучались, и я могу показать очень неплохие ночные слайды Петербурга. Но не эти.

И конечно же я не знаю, кто был этот незнакомый пожилой дядька. Может быть, городской сумасшед­ший? Единственное, что могу утверждать вполне ответ­ственно: в Петербурге и сегодня живут люди, которые ночью не подойдут к Медному всаднику. И другим очень не посоветуют. Вот и все, что я осмелюсь утверждать.

После смерти Петра Бартоломео Карло Растрел­ли сделал «восковую персону» — скульптуру, имевшую точное портретное сходство. Для изготовления скульп­туры была использована посмертная маска, снятая с Петра в гробу. «Восковая персона» была выставлена в Кунсткамере и имела особенность: если посетитель на­ступал на некое место на паркете, восковой Петр вста­вал с кресла и эдак приветливо поводил в воздухе рукой. Так он и сидел, восковой император, пока не случилось несчастье. По одним данным, некая дама не была пре­дупреждена и испугалась так, что упала в обморок. По другим сведениям, получилось еще хуже: у дамы слу­чился выкидыш. После этого «восковую персону» из Кунсткамеры все-таки убрали и хитрую механику сло­мали.

Что в этом интереснее всего: приближенным и на­следникам Петра хотелось как можно сильнее продлить его пребывание на земле и после жизни. Это языческое отношение к покойнику — желание оставить его с со­бой, проявляется в двух феноменах культуры. Одно из них — это стремление сохранить на память его образ — в виде ли портрета, фотографии, скульптуры или по­смертной маски. Такова цель хранения фамильных аль­бомов, картинных галерей с портретами предков или римского атриума со стоящими там бюстами предков хозяина дома.

В другом варианте телесное сохранение тела покой­ного (бальзамирование) или куклы (восковой или брон­зовой фигуры) не столь невинно: это желание продлить какое-то подобие жизни умершего. Язычник мог делать нечто подобное, не видя ничего дурного в такой некро­филии, таков уж уровень языческого сознания. Языч­ник считает, что душа человека, или одна из его душ, вполне может оставаться в мумии или в этом изображе­нии.