Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум - Ольга Бодовна Кафанова

одна тенденция, которая получила отражение и в собственном творчестве Карамзина, например, его повести «Юлия» (1796), где он начал подвергать ироническому снижению преувеличенную сентиментальность. В одной из статей сатирически изображены модные авторы, спекулирующие на понятии чувствительности: «Я был в гостях у одного автора, поэта, романиста, сентименталиста, трагика, комика и проч., проч….»[291].

Примерно в это время Карамзин объявил о своей неудовлетворенности упрощенным толкованием чувствительности и ее примитивным отождествлением со слезливостью. Во вступлении ко второй книжке «Аонид» (1797) он сформулировал рекомендации поэту, имея в виду не только стихотворца, но – в самом широком слове – всякого писателя, добивающегося эмоционального воздействия своих произведений на читателя. Он выступал против чисто внешних приемов: «Один бомбаст, один гром слов только что оглушает нас, и никогда до сердца не доходит; напротив того, нежная мысль, тонкая черта воображения или чувства непосредственно действуют на душу читателя». Карамзин советовал не злоупотреблять описанием слез, «прибирая к ним разные эпитеты, называя их блестящими и бриллиантами – сей способ трогать очень ненадежен». По его мнению, необходимо вскрыть их причину, «означить горесть не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия в сердце читателя – но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта»[292].

Таким образом, рубрика «Смесь» в «Московских ведомостях» содержала много очень серьезных публикаций, значимых как для самого Карамзина, так и для просвещения читателей. Многие представленные темы, мотивы, сюжеты пронизывают его оригинальные сочинения, дополняют их нюансами и деталями, что обусловливает необходимость более серьезного изучения этих материалов[293].

Глава 2. Зюльма, превращенная в Мелину (перевод из Ж. де Сталь)

Карамзину принадлежит первый русский перевод произведения Анны-Луизы Жермены де Сталь-Гольштейн (de Staël-Holstein), урождённой Неккер (Necker, 1766–1817), наиболее известной под сокращённым именем мадам де Сталь. .Его привлекла глава «О любви» («De l’amour»)[294] из новеллы «Zulma: fragment d’un ouvrage» (1794). В свою очередь, все произведение вошло фрагментом в трактат «О влиянии страстей на счастье индивидуумов и наций» («De l’influence des passions sur le bonheur des individus et des nations», 1794). В 1794 г. «Зюльма» («Zulma») вышла во Франции отдельным изданием.

Произведение было написано в Швейцарии, во время террора во Франции, от которого мадам де Сталь бежала. В «Предисловии» («Avertissement»), написанном 10 марта в 1794 г., она признавалась, что посреди всех бедствий и страданий необходимость поразмышлять о счастье явилась ей «словно в центре грозы, удаляющей вас от берега». Она согласилась опубликовать этот эпизод, чтобы «на время отвлечься от всех политических ужасов картиной истинной страсти»[295].

Если замысел всего трактата носил философский характер, то фрагмент «О любви» был посвящен исключительно чувству, и возник он под влиянием впервые в жизни испытанной любви Ж. де Сталь к бывшему военному министру графу Луи де Нарбонн, который также оказался в изгнании. Позднее, в Предисловии («Avant-Propos») 1796 г. она добавила еще важное признание: «Написанное более, чем все иное, принадежит моей душе»[296].

Это сочинение в переводном наследии Карамзина любопытно по многим параметрам, но прежде всего в связи с парадоксальным расширением понятия чувствительности. В нем действуют три рассказчика. Первый – европеец, ставший пленником племени, живущего на берегах Ориноко почти на первобытном уровне. Второй повествователь – один из старейшин, призванных вынести приговор обвиняемому. Наконец, третий рассказчик – главная героиня, выступающая перед судом и объясняющая, почему она убила своего возлюбленного, ради которого принесла немало жертв. Знаменательно, что девушка обучилась грамоте и поэтому могла проанализировать свое поведение. Старейшина, по-дружески общающийся с пленником европейцем, объясняет сложность своего положения следующими словами: «Сей день есть ужаснейший в моей жизи, мне должно повиноваться закону, и воле сограждан моих жертвовать природною чувствительностию моего сердца» (89–90)[297].

Таким образом, он сразу же позиционирует себя как чувствительный человек. При сравнении с оригиналом очевидны отступления, к которым прибегнул Карамзин. Ср. с оригиналом:

«<…> ce jour est le plus cruel de ma vie, je vais donner à mes concitoyens une douloureuse preuve de mon dévouement; je suis appelé par mon âge et le sort à juger un coupable». (То есть: «этот день является самым жестоким в моей жизни, я должен дать своим соплеменникам прискорбное доказательство своей преданности; я призван благодаря своему возрасту и судьбе быть судьей виновного»)[298].

Таким образом, хотя этот человек и выражает свою грусть от возложенного на него долга, но совсем в других выражениях, чем у Карамзина. Дальнейшее описание суда приобретает у Карамзина больше динамизма и драматизма. У Ж. де Сталь этот процесс описывается довольно обстоятельно и детально. Сначала слово дается матери убитого юноши, Фернанда, которая, рыдая, много раз повторяет имя своего сына, а затем обвиняет в его смерти девушку по имени Зюльма. У Карамзина мать даже не способна связно рассказать о случившемся, настолько она охвачена скорбью и страданием:

«Мать сего юноши стояла у ног его; <…> хотела говорить – но не могла, произнесла несколько раз имя сына своего, Фернанда, имя юной Мелины, его любовницы, его убийцы… и в рыдании упала на землю» (93). Этот прием динамизации, устранения описания, которое заменяется тире, активно использовался Карамзиным в оригинальной прозе, а также многочисленных художественных переводах.

Через свои излюбленные синтаксические знаки – тире и многоточие писатель добивался особого психологизма, при котором читатель как бы вовлекался в прочтение текста, подключался к его интерпретации в сентименталистском психологическом ключе. Многоточие – знак, передающий недосказанность мысли, недоговоренность, а также прерывистость и даже затрудненность речи. Вместе с тем многоточие может передавать и многозначительность сказанного, указывать на подтекстное содержание, на скрытый смысл, заключенный в тексте[299].

Далее, небольшой корректировке подвергается у Карамзина и восприятие европейского свидетеля происходящего: «Я изумился… и в сию минуту явилась Мелина. Образ жестокой горести, напечатленный во всех чертах прелестного лица ее, потряс мою душу» (93). Одним предложением Карамзин выражает то, что в оригинале занимает довольно пространный период, и сразу дает почувствовать глубокую эмпатию к обвиняемой в преступлении девушке.

Наконец, чувствительностью наделяется главная героиня, преступница, которая в тончайших деталях рассказывает историю своей любви к Фернанду. Взятый в плен еще в детстве одним испанским генералом, юноша приобщился к наукам и искусствам цивилизации. Однако вскоре он вернулся на родину, потому что «его гордая душа не могла выносить ига европейских законов». Он быстро прославился своими победами, умом, привлекательностью; его полюбили и старики, и дети, и юные девушки. Он обратил внимание на Зюльму и