Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

К сороковым годам относятся первые сведения об устройстве елок для детей в некоторых состоятельных домах[528], а в 1852 году в Екатерингофском вокзале была проведена первая публичная елка[529]. В домах петербургской знати устройство роскошной елки становится делом престижа, возбуждая дух соревнования и соперничества[530].

И все же отношение к «немецкому нововведению» не отличалось полным единодушием. Даже жители Петербурга зачастую не признавали елки, относясь к ней как к очередному западному новшеству и считая ее устройство посягательством на национальную самобытность. Елка очевидно раздражала своей «нерусскостью» и воспринималась защитниками старины как уродливое и незаконное вторжение в народный святочный обряд, который необходимо было бережно сохранить во всей своей неприкосновенности. Так, И. Панаев, известный уже нам как защитник старинных русских святок, с осуждением и горечью вспоминая праздник елки в доме одного разбогатевшего петербургского барина, писал с раздражением:

В Петербурге все помешаны на елках. Начиная от бедной комнаты чиновника до великолепного салона, везде в Петербурге горят, блестят, светятся и мерцают елки в рождественские вечера. Без елки теперь существовать нельзя. Что и за праздник, коли не было елки?[531]

Так было в столице. Провинция, конечно, отставала от Петербурга в усвоении обычая рождественской елки, но не слишком сильно: регулярные и разнообразные связи с Петербургом немало способствовали быстрому ее распространению. Отдельные свидетельства знакомства с ней в провинции относятся уже к концу тридцатых годов. Я. Полонский, отроческие годы которого прошли в Рязани, пишет, что до шестого класса гимназии (то есть примерно до 1838 года) он не видел ни одной елки и «понятия не имел, что это за штука»[532]. Но вскоре елка, вместе с французским языком, была «привезена» сюда из Петербурга воспитанницами Смольного монастыря. По словам Салтыкова-Щедрина, в Вятке елка была «во всеобщем уважении» уже в конце сороковых — начале пятидесятых годов: «По крайней мере, чиновники» считали «непременною обязанностию купить на базаре елку»[533]. Причина такого быстрого вхождения елки в быт провинциального города понятна: порвав со старинным народным обычаем празднования святок, город ощутил некий обрядовый вакуум. Этот вакуум либо ничем не заполнялся, вызывая чувство неудовлетворенных праздничных ожиданий, либо заполнялся новыми, сугубо городскими, развлечениями, в том числе — и устройством елки.

Помещичью усадьбу елка завоевывала с бóльшим трудом. Здесь, как свидетельствуют многие мемуаристы, святки еще в течение долгих лет продолжали праздноваться с соблюдением старых народных обычаев, вместе с дворней, и это на всю жизнь формировало в барчуках неприязненное отношение к елке. Так, И. Панаев, родившийся в 1812 году, писал: «…елка не имеет для меня ни малейшей привлекательности, потому что в моем детстве о елках еще не имели никакого понятия»[534]. Но уже Салтыков-Щедрин, родившийся четырнадцать лет спустя, относился к елке иначе: «…воспоминания о виденных мною елках навсегда останутся самыми светлыми воспоминаниями пройденной жизни!» — писал он[535]. Жизнь постепенно брала свое: петербургская мода начинала проникать и в усадьбу. В «усадебных» текстах середины пятидесятых годов нередко высказываются сожаления по поводу отсутствия елки в провинции.

В местах, отдаленных от Петербурга и Москвы, — пишет детская писательница Л. А. Савельева-Ростиславич, — елка составляет чрезвычайную редкость не только для детей, но и для их родителей, если эти помещики по ограниченности своего состояния не имели средств быть ни в одной из столиц[536].

Но если воспоминания об усадебных святках первой половины XIX века никогда не упоминают о елках, то с середины века положение меняется. Для примера можно обратиться хотя бы к мемуарам детей Л. Толстого, которые, описывая яснополянские святки, неизменно упоминают о елке как о необходимом и важнейшем компоненте зимних праздников[537]. Этот факт особенно показателен: рождественские торжества в доме Толстого являют собой пример органичного соединения народных русских святок с западной традицией рождественской елки.

Популяризации елки в России, а также выработке ее символики способствовала литература, сопутствующая ей почти на всем протяжении ее истории[538]. Стихотворные и прозаические произведения о рождественской елке, юморески тонких журналов (наподобие «Елки» А. Чехова в предновогоднем номере «Развлечения» за 1884 год), а также многочисленные очерки, в популярной форме излагающие ее обрядовый смысл и символику[539], становятся со временем обычным явлением. «Елочные» тексты, являясь на первых порах подражанием западноевропейским образцам, несмотря на кажущееся разнообразие, представляют собой варианты нескольких сюжетов.

В одних центром повествования оказывается сама елка — героиня праздничного торжества. Произведения этого типа возникли под влиянием сказки Г. Х. Андерсена «Елка», героиня которой, не умея насладиться своим настоящим — жизнью в лесу, в естественных для нее условиях, — переживает счастливый миг на детском рождественском празднике и кончает жизнь на чердаке, где она рассказывает мышам обо всем пережитом ею. Теперь прошлое предстает в ее сознании как не осознанное вовремя счастье[540]. Таков, например, рассказ Н. А. Лейкина «Записки рождественской елки», в котором представлена история дерева, испытавшего счастье быть центром рождественского праздника в купеческом доме и кончившего тем, что оно стало палкой для метлы[541]. Варианты этого сюжета в русской традиции многочисленны[542]. Особенно популярными они становятся к концу века, когда к ним прибавляются сценки о продаже елок на рождественских базарах[543] и первые «экологические» рассказы, в которых звучит тревога по поводу уничтожения лесов[544].

Во второй группе «елочных» произведений в центре стоят события рождественского или новогоднего празднества, которые на фоне рождественского дерева, воплощающего в себе идею семьи, милосердия и всепрощения, получают особый смысл. Рассказы этого типа разнообразны — от описания безудержного детского елочного веселья до разочарования, которое испытывают на празднике с нетерпением ожидавшие его дети и взрослые[545]. Одним из первых таких произведений стал исполненный глубокого социального смысла рассказ-фельетон Достоевского 1848 года «Елка и свадьба»[546]. По смыслу и общему настрою он не напоминает веселые «елочные» тексты с хорошим концом, но при этом в нем удивительно последовательно соблюдены многие характерные «святочные» мотивы об устроенной на святках женитьбе. Святочно-свадебная тематика задана уже в названии рассказа и в самом его начале: «На днях я видел свадьбу… Но нет! Лучше я вам расскажу про елку!» Герой рассказа Юлиан Мастакович примечает на предновогоднем детском бале одиннадцатилетнюю девочку, за которой, как «кое-кто замечал шепотом», имелось приданое в триста тысяч рублей. Юлиан Мастакович, подсчитав, во что превратится это приданое через пять лет, и задумав жениться на девочке, начинает оказывать ей знаки внимания и ревновать ее к игравшему с ней ее ровеснику. Это событие имело продолжение через