Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей [курсив мой. — Е. Д.] (4, 105).

Праздник Рождества, таким образом, становился днем единения всех людей, он приобщал отверженных ко всему человечеству, заставляя их самих видеть в себе человека.

Почти одновременно с рассказами о «рождественском чуде» в русской литературе появляются тексты о несоответствии действительности идее праздника Рождества. Одним из первых писателей, придавших такой поворот жанру рождественского рассказа, был М. Е. Салтыков-Щедрин. Его очерк «Святочный рассказ. Из путевых заметок чиновника» начинается с описания печального настроения рассказчика, который, вместо того чтобы наслаждаться «отрадами семейного очага», вынужден рождественским вечером ехать по казенной надобности. В деревенской избе, где ему пришлось остановиться на ночевку, он случайно оказывается свидетелем семейной трагедии — сын хозяев Петруня только что был отдан в солдаты. Это несоответствие жизни самой сути праздника, состоящей в «сборе людей» и их единении, и становится темой очерка[514]. Тот же мотив разлуки на Рождество присутствует и в рассказе Л. А. Полонского «Любушка», но здесь он разрабатывается на материале истории народовольческого движения: старая няня в Рождественский сочельник вспоминает свою любимицу барскую дочь Любушку, которая, фиктивно выйдя замуж за поповского сына, уехала с ним в деревню, а потом была сослана за участие в революционной деятельности[515]. Таким образом, в русской литературе в рамках рассказа с рождественскими мотивами появляется его антагонистическая разновидность, которая получает большее распространение, нежели рассказы со счастливой развязкой на Рождество. Утопический сюжет о рождественском чуде замещается своей противоположностью — сюжетом о несвершившемся чуде на Рождество, что подчеркивает несоответствие жестокой и беспощадной действительности основным идеям праздника.

Рождественская елка в жизни и в литературе

В 1840‐х годах в текстах зимнего календарного цикла начинают появляться сюжеты о рождественской елке, не свойственные более ранним святочным произведениям. Именно в это время елка окончательно входит в русский быт. Процесс «прививки елки» в России был не только долгим, но и по временам весьма болезненным. Он длился около двух веков, самым непосредственным образом отражая настроения, пристрастия и состояние различных слоев русского общества. Елка на пути завоевания популярности должна была ощутить на себе и восторг, и неприятие, и полное равнодушие.

Не засвидетельствованный в русском народном обряде обычай рождественской или новогодней елки[516] ведет свое начало с Петровской эпохи. Высказывания о том, что она «первоначально сделалась известною в Москве, с половины XVII века», откуда и перешла в Петербург[517], как кажется, не имеют под собой никакой реальной почвы. Петр I, испытывая комплекс национальной неполноценности, по возвращении домой после первого путешествия за границу «устраивает экстралегальный переворот, вплоть до перемены календаря»[518]. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года, впредь предписывалось вести летоисчисление не от сотворения мира, а от Рождества Христова, а день «новолетия» перенести с 1 сентября на 1 января. Попутно вводился западный обычай празднования Нового года: в его ознаменование в этот день было велено пускать ракеты, зажигать огни и «украсить дома от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых»[519]. Эта малозаметная в эпоху бурных событий деталь и явилась началом долгого процесса усвоения елки в России. Петровское нововведение, однако, еще сильно отличалось от знакомого нам обычая: во-первых, в новом обряде, наряду с елью, рекомендовалось употреблять и другие хвойные растения, во-вторых, помимо целых деревьев (со стволом, а значит, и внешними очертаниями дерева, его формой), использовались ветви, и наконец, в-третьих, елки предписано было устанавливать не в помещениях, а снаружи — на воротах, дорогах, крышах трактиров (которые по этой причине получали иногда в народе название «елок») и т. п. Украшения из хвои становились, таким образом, элементом городского праздничного пейзажа. Вспомним хотя бы «древнее общественное здание» (т. е. кабак) в пушкинской «Истории села Горюхина», «украшенное елкою и изображением двуглавого орла». На первых порах елка была связана не с Рождеством, а с Новым годом; символом Рождества она становится гораздо позже. Указ Петра является едва ли не единственным документом по истории елки в XVIII веке. По крайней мере, в известных описаниях святочных и рождественских обычаев этого времени елка не упоминается.

На новом этапе и в совершенно иной форме мы встречаемся с елкой только в следующем столетии, и не исключено, что эта встреча имеет к петровскому указу весьма косвенное отношение. На этот раз она состоится в сильно онемеченном Петербурге, который со временем превратился в настоящий рассадник рождественского дерева, как тогда на немецкий манер называлась елка. Обосновавшиеся в Петербурге немцы продолжали отмечать Рождество и Новый год, соблюдая привезенные с родины обряды.

Процесс усвоения елки в России на первых порах носил замедленный характер. В начале 1830‐х годов она все еще воспринималась как специфическая черта петербургских немцев, что засвидетельствовал Марлинский, рисуя в повести «Испытание» этнографическую картину святочного Петербурга: «…глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum [рождественское дерево. — Е. Д.] в полном величии…»[520] Остальное население столицы относилось к елке по меньшей мере равнодушно, а журнальная информация о святочных маскарадах и балах 1830‐х годов о елках даже не упоминает[521]. И только к концу этого десятилетия освоенное петербургской знатью рождественское дерево, получив название «елки», начинает мало-помалу завоевывать и другие слои населения столицы.

И вдруг на рубеже 1840‐х годов последовал взрыв. «Елочный ажиотаж», охвативший в это время Петербург, нуждается в объяснении. Думается, что мода на «немецкое нововведение», которое из домов петербургской знати распространялось по менее состоятельным домам, подкреплялась модой на немецкую литературу, и прежде всего на Гофмана, «елочные» тексты которого пользовались большой популярностью. «Щелкунчик» и «Повелитель блох»[522], выходившие к Рождеству отдельными изданиями, предоставляя детям специальное праздничное чтение, попутно способствовали распространению в российских домах обычая рождественской елки, а иллюстрации к ним помогали закреплению ее зрительного образа[523]. В начале сороковых годов елка становится если и не всеми освоенной, то, по крайней мере, широко известной разным слоям населения столицы. В это время «Северная пчела» уже печатает объявления о продаже елок, елочных игрушек и рождественских подарков для детей[524], детский журнал «Звездочка» публикует тексты с «елочным» сюжетом[525], а этнографы при описании русских народных святок уделяют внимание и этому иноземному обычаю[526]. В 1847 году уже вполне понятной читателям была фраза Некрасова в одной из его рецензий:

Все же случайное походит на конфекты на рождественской елке, которую так же нельзя назвать произведением природы, как какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма — произведением искусства