Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

пять лет, когда рассказчику случайно довелось быть свидетелем венчания шестнадцатилетней красавицы с «маленьким, кругленьким, сытеньким человечком, с брюшком». Это был Юлиан Мастакович. В толпе толковали, что невеста богата, что у невесты пятьсот тысяч приданого… и на столько же тряпками… «„Однако расчет был хорош!“ — подумал я, протеснившись на улицу…» (2, 95–101). Так заканчивает автор свой «елочный» сюжет. Перед нами все элементы святочного рассказа — установка на истинное происшествие (подзаголовок рассказа — «Из записок неизвестного»), приуроченность события к новогоднему (святочному) времени, богатая невеста, денежный расчет жениха и свадьба в финале. Но Достоевский далеко ушел от легкой тематики святочного рассказа об устройстве женитьбы на святках (здесь — на детской елке). Его «елочный» текст получил серьезный морально-общественный смысл.

В русской литературе, всегда склонной подчеркивать контраст между идеалом и действительностью, несоответствие смысла рождественской елки жестокой реальности составляло драматизм «елочных» произведений. Таков, например, рассказ Я. Полонского «Дорогая елка» о самоубийстве героя на домашнем празднике елки[547] или же «Кровавая елка» Н. Н. Каразина о душевном потрясении, пережитом девочкой, присутствовавшей на празднике елки в помещении, заполненном чучелами и шкурами зверей[548].

Третья группа «елочных» текстов восходит к европейской традиции, и прежде всего — к сказке Андерсена «Девочка с серными спичками»[549] и к стихотворению Ф. Рюккерта «Елка сироты»[550]. Здесь елку в богатом городском доме рассматривает через окно городской оборвыш, лишенный праздника и всех связанных с ним удовольствий. Первым к этому сюжету в русской литературе обращается Салтыков-Щедрин, под пером которого он не только утрачивает обычно свойственную ему сентиментальность, но превращается в обличение городской действительности, развращающей детей. В рассказе «Елка», входящем в «Губернские очерки», рассказывается о том, как рождественским вечером у окна одного «крутогорского негоцианта» автор встречается с «шустрым мальчуганом», который наблюдает за всем, происходящим внутри, делая при этом весьма циничные замечания. Автор, поначалу испытавший сострадание к мальчугану, вскоре, однако, убеждается в том, что этот ребенок отнюдь не похож на забитых детей сентиментальных рождественских рассказов — он уже пьет вино, остер на язык и вполне трезво оценивает обстановку: «Мне становится грустно, — заключает рассказчик, — я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность»[551].

Более традиционна разработка этого сюжета в «Мальчике у Христа на елке» Достоевского, опубликованном в «Дневнике писателя» за 1876 год. Со временем этот рассказ приобрел репутацию хрестоматийного рождественского текста и, многократно переиздаваясь в сборниках и святочных хрестоматиях, породил множество подражаний[552]. Рассматривание бедным ребенком елки перед окном богатого дома, его замерзание рождественской ночью в равнодушном и бесчеловечном городе, детские предсмертные видения елки у Христа — все эти элементы со временем стали расхожими в святочной литературе[553]. Однако не меньшее распространение получает и другой сюжет Достоевского, лишь слегка намеченный им в очерке «Мальчик с ручкой» (22, 13–14)[554]. Дети-нищие и сироты, живущие в петербургских трущобах, среди пьянства и разврата, дети, лишенные элементарной защиты и заботы, — постоянная тема таких рассказов. Достоевский, как свидетельствует очерк «Мальчик с ручкой», не питает никаких иллюзий в отношении будущего таких детей и считает, что со временем они неизбежно становятся «совершенными преступниками».

В более сентиментальном варианте тема эта, развивается в рассказе Н. И. Мердер «Из жизни петербургских детей (Нищенки)». Здесь после описания детского праздника елки в богатом петербургском доме, на котором «детям надавали столько сластей и игрушек, что с елки почти ничего не пришлось снимать», действие переносится на черную лестницу, куда было выставлено ободранное дерево и где его увидели две маленькие петербургские нищенки, захотевшие «ощипать» оставшееся на нем сусальное золото. Разговор девочек с кухонными работниками показывает, что они уже вполне освоили суровые законы петербургской жизни[555]. Опошленность более поздних вариаций этого мотива в наибольшей степени проступает в стихотворении неизвестного автора, опубликованном в рождественском номере «Нового времени» за 1896 год:

В лохмотьях, продрогший, голодный

Стоял мальчуган под окном —

Виднелась зажженная елка

Ему за вспотевшим стеклом <…>

И думал, любуясь на елку:

Хоть раз бы мне праздник такой![556]

Тот же «елочный» мотив используется и в двух рассказах К. М. Станюковича о судьбе маленьких городских попрошаек. В «Рождественской ночи» мальчик, собиравший милостыню для своего пьяницы-дяди, долго любуется елкой, стоя перед окном богатого дома, и, простудившись на сильном морозе, заболевает; в предсмертном сне он видит блестящую елку, лицо умершей матери и ощущает на себе ее горячие поцелуи[557]. В «Елке» маленький петербургский нищий, вернувшись «с работы» в «трущобною» квартиру, с восторгом рассказывает своему опекуну-«майору» про рождественское дерево, которое он видел в окне, после чего «майор», вспомнив святки своего детства, крадет у генеральши серебряные ложки и устраивает своему заболевшему приемышу рождественский праздник с елкой[558]. Вне зависимости от конкретного сюжета в ряде «елочных» текстов второй половины XIX века елка, превратившись в одушевленное существо — ангела-хранителя или добрую фею, — защищает детей и взрослых от враждебного им злого мира, принося им спасение и счастье[559]. В таких произведениях темы города и елки, как правило, оказываются тесно связанными. В бездушном и бесчеловечном городе рождественское дерево становится единственным защитником ребенка.

По мере вхождения в российскую жизнь елка начинает обрастать не свойственным ей ранее символическим смыслом, что провоцировалось текстами, которые ставили перед собой цель создать «елочную мифологию» и тем самым как бы компенсировать недостаток «елочного» фольклора. Результатом этого совсем не изученного и довольно любопытного процесса явилось появление солидного корпуса искусственных сказок и легенд о елке. Примером могут послужить «Русская сказка о рождественской елке», «героиня» которой рассматривается как символ вечной жизни, напоминающий детям «тот чудный божественный свет, который в святую ночь осенил в поле пастухов»[560], и «Рождественская легенда» Е. Бекетовой, где рассказывается о том, как Господь снял проклятье с елок и принес им повеление «Быть Символом Светлым Христова Рожденья»[561]. Некоторые из этих символических смыслов были заимствованы из западной традиции, другие же в процессе усвоения елки придумывались самостоятельно.

С середины века, видимо не без помощи литературы, «культивация» елки быстро набирает темп, и к концу столетия она становится не только обычным, но обязательным явлением как в городе, так и в помещичьей усадьбе, вполне органично вписавшись в русский святочный интерьер. В конце концов елка настолько прочно укореняется в русской жизни, что в начале XX века она воспринимается как чисто народное по происхождению явление: «Даже по деревням, — как писал в 1898 году Е. Швидченко, — без