Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

Так, например, в 1844 году «Современник» опубликовал прозаический перевод идиллии финно-шведского поэта И.-Л. Рунеберга «Julqvällen» («Рождественский вечер»), написанной гекзаметром в форме длинной поэмы. Перевод был выполнен поклонником Рунеберга и пропагандистом его творчества в России Я. К. Гротом. Прозаическое переложение стихотворного текста превратило его в типичный рождественский рассказ с характерным для этого рода произведений мотивом чудесной встречи в Рождественский сочельник членов одного семейства, разлученных волею судьбы много лет назад[507]. Распространению праздничных рассказов с рождественскими мотивами способствовал и ряд других произведений западноевропейской литературы, в которых традиция праздничных текстов опиралась уже на опыт нескольких десятилетий. Так, например, «рождественский» фрагмент из романа В. Гюго «Отверженные» о счастье, пережитом девочкой Козеттой в канун Рождества, не только печатался в виде отдельного праздничного текста[508], но и повлиял на ряд произведений с мотивом «рождественского чуда». Однако закреплению этой традиции и значительному ее обогащению в русской культуре несомненно способствовал Диккенс.

Тема Рождества вносила в освоенный уже жанр святочного рассказа новые мотивы — искупительной жертвы, всепрощения, примирения, раскаяния и, наряду с этим, мотивы евангельских притч и заповедей, как, например, мотив «возвращения блудного сына», столь частый в рассказах этого типа[509]. Диккенс писал о Рождестве:

Это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласью, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже в неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем[510].

И русские писатели откликнулись на этот завет Диккенса. В 1861 году в «Русской беседе» начинают печататься «Записки из Мертвого дома» Достоевского. Целью этой книги было приобщение читателя к истинным чувствам и истинному знанию, свойственным народному взгляду на жизнь и утраченным верхним образованным слоем русского общества. Создавая «Записки», Достоевский счел необходимым включить в них главу, посвященную празднованию на каторге дня Рождества Христова[511]. Глава эта ценна не только фактографическим материалом, но и изображением того специфического состояния, в котором пребывают арестанты в связи с наступающим праздником. Поскольку очевидно, что заключенным этот день не может принести никаких кардинальных перемен, никаких существенных изменений в их жизни, чувства, которые они испытывают накануне и в день Рождества, оказываются исключительно праздничными — так сказать, переживанием Рождества в чистом виде. Достоевский стремится представить всю совокупность ощущений, которые охватывают человека, и впечатлений, которые он испытывает во время рождественских праздников.

Прежде всего, рассказчик отмечает, что еще задолго до наступления Рождества арестантов охватило состояние ожидания. Это ожидание изо дня в день становилось все более и более напряженным. По мере приближения праздника в остроге наблюдается общий подъем настроения, который объясняется важностью и значительностью наступающего момента:

Наступал праздник Рождества Христова. Арестанты ожидали его с какою-то торжественностью, и, глядя на них, я тоже стал ожидать чего-то необыкновенного[512].

Неудивительно поэтому, что глава о самом празднике начинается словом «наконец», которое отражает предшествующее нетерпение и как бы дает разрешение столь долгому ожиданию: «Наконец наступили праздники» (4, 104). Но чувство ожидания всегда связано с некоторым знанием сути предстоящего события и желанием или, напротив, нежеланием его свершения. Герои книги Достоевского, каторжане, ждут скорого наступления Рождества так, как будто бы им предстоит какая-то жизненно важная перемена:

Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно потому, что и другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например, ниоткуда не предстояло получить денег, они смотрели так, как будто и они тоже получат от кого-нибудь деньги, одним словом, все как будто ожидали к завтрашнему дню какой-то перемены, чего-то необыкновенного [курсив мой. — Е. Д.] (4, 104).

Арестанты ожидают праздник не только потому, что день Рождества был одним из трех дней в году, когда «арестант не мог быть выгнан на работу», что это был «настоящий неотъемлемый у арестанта праздник, признанный за ним формально законом» (4, 104): торжественность ожиданий «чего-то необыкновенного» — это было ожидание чуда. Возможность свершения чуда в день Рождества Христова как явления необыкновенного, неординарного, резко нарушающего привычное, будничное течение жизни и меняющего жизнь человека в лучшую сторону — пожалуй, наиболее отличительная особенность в восприятии этого дня. Мы увидим далее, что именно мотив «чуда», каким бы конкретным содержанием ни наполнялось это понятие, и становится ведущим мотивом рассказов с рождественской тематикой. Праздничное переживание, в основе которого лежит ожидание чуда, находит объяснение в содержании самого праздника Рождества, установленного в воспоминание о чудесном рождении в Вифлееме Иисуса Христа. Чудо, однажды свершившееся в этот день, многократно отзывается в судьбах людей, вселяя в них веру и надежду.

Вторая черта рождественских переживаний, отмеченная Достоевским, состоит в повышенной склонности к воспоминаниям, которая наблюдается у арестантов в канун и в день Рождества: «И наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелиться в душе этих отверженных при встрече такого дня» (4, 104). Перейдя от ожидания арестантами чуда («чего-то необыкновенного») к их воспоминаниям о далеком прошлом, Достоевский был прав: поскольку ожидания каторжан оказываются неоправданными, то неудивительно, что мысль их обращается к лучшему прошлому, и прежде всего к пережитым в прошлом праздничным дням: «Дни великих праздников резко отпечатываются в памяти простолюдинов, начиная с самого детства [курсив мой. — Е. Д.]» (4, 105). Достоевский осознает календарную природу воспоминаний: памятная дата провоцирует человека на мысленное воспроизведение событий и обстоятельств, имевших место в прошлом в то же самое календарное время. Эта особенность переживания календаря лежит в основе церковных календарных праздников, и в первую очередь Рождества, главный смысл которого состоит в воспоминаниях о рождении Иисуса Христа, чем и объясняется особое пристрастие «рождественской» литературы к мотиву воспоминаний.

Как уже отмечалось, в западной, а со временем и в русской традиции рождественские праздники приобрели сугубо семейный характер, это были, по выражению Достоевского, «дни семейного сбора», отчего и воспоминания о прошлом носили по преимуществу семейный характер, что соответствовало содержанию самого праздника, ибо вочеловечивание Бога — рождение младенца Иисуса — произошло в семейной обстановке. Отсюда в рождественских рассказах многочисленные мотивы, связанные с отношениями между членами одного семейства. Отсюда же и тема детства — как периода особой остроты и интенсивности переживания праздника Рождества[513].

И еще один момент, отмеченный Достоевским:

Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника будто соприкасался со всем миром, что не совсем же он, стало