Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

того мира, который человек творит. Аутентичный утопический проект тем самым возможен только в эсхатологической перспективе, то есть в переживании тварности и конечности всех миров. Если же утопический проект утрачивает эту эсхатологическую перспективу, то он неизбежно превращается в проект тоталитарный, то есть в проект утвердить за каким-либо из миров значение нетварного и вечного. Тоталитарный проект часто смешивался и в теории, и в практике с утопическим, так что они стали в общественном сознании почти неразличимы. Их глубокое внутреннее различие может быть, однако, увидено на примере судеб тех утопистов, которым довелось жить в созданных ими утопиях.

И еще одно. Эсхатологическая перспектива не означает перспективу всеобщего конца, перспективу смерти. Такое понимание эсхатологии, часто встречающееся в наше время, продолжает оставаться по существу традиционно утопическим. Смерть понимается здесь как конечное откровение, как окончательное возвращение во внутреннее, в идеальность, как предельное созерцание, в котором, как учил Платон, всякая философия и всякая утопия имеют свое последнее основание, – короче, как окончательный переход из топоса в у-топос. Но если у-топос и топос всегда изначально соединены, то это означает, что эсхатологическая перспектива указывает не на смерть как на последнее откровение, а на Преображение, то есть на новый мир за пределами наличного мира, чья природа в то же время остается не в меньшей степени тварной, хотя сам переход к которому содержит в себе недвусмысленное указание на Творца.

Политика как искусство

Борис Гройс

В своей книге «Божественная левая» Бодрийяр пишет о страхе левых перед властью – причем в понятие «левые» он включает как социалистов, так и коммунистов. Мне трудно судить о том, в какой мере описания Бодрийяра соответствуют политической ситуации во Франции. Однако нет сомнения в том, что коммунисты Франции в большой степени ориентируются на советский коммунизм, что советская коммунистическая партия служит – при всех тактических различиях – образцом для всего коммунистического движения. Советскую же коммунистическую партию трудно упрекнуть в страхе перед политической властью.

Граница между социалистами и коммунистами проходит как раз там, где встает вопрос о политической власти: для коммунистов образовать правительство в рамках западной демократической системы еще не означает взять власть в свои руки. Подлинная власть для коммунистов есть власть ликвидировать эту систему. Бодрийяр оплакивает классическое искусство политики, то есть искусство завоевания и удержания власти в условиях борьбы интересов, не регулируемой никакими социальными институтами. Действительно, социалисты постоянно стремятся укрепить те аспекты существующего в западных обществах порядка, которые ограничивают эту борьбу, – в пределе социалисты хотели бы исключить ее вообще. Но постольку, поскольку коммунисты ставят себе, напротив того, цель полной ликвидации существующего порядка, они возвращают общество в ситуацию борьбы всех против всех и таким образом из социального, в смысле Бодрийяра, обратно в политическое. Ситуация эта сохраняется и после завоевания коммунистами власти: советская коммунистическая партия определяет себя в своих официальных документах как «руководящая сила советского общества» и решительно отделяет себя от институализированной власти, то есть «советов депутатов трудящихся», правительства и т. д. Благодаря этому коммунистическая партия предотвращает ту угрозу растворения политического в системе управления, о которой предупреждает Бодрийяр. Коммунисты мыслят в терминах противоборства и баланса сил, а не в терминах социальности и репрезентации, как это делает социалистическая левая. Кстати, известно восхищение Ленина, Сталина и других советских политиков фигурами Макиавелли, Талейрана, Фуше, Бисмарка, Клаузевица и т. д., то есть типичными репрезентантами политического.

Предпочтение, которое в первой части своей книги Бодрийяр высказывает политическому в противовес социальному и свободному денежному обращению в противовес планируемой экономике марксистского типа, несомненно, связано с переориентацией современной – и в первую очередь французской – мысли с «модернистской» на «постмодернистскую» парадигму – переориентацией, в которой книги самого Бодрийяра сыграли большую роль. Суть этой переориентации можно выразить кратко следующим образом. Модернистское мышление отреагировало на кризис классического рационального субъекта – продукта эпохи Просвещения – посредством закрепления этого субъекта в некотором объективно, то есть научно, фиксированном порядке мира. Если Просвещение постулировало единое пространство смысла, доступное каждому мыслящему, то начиная с эпохи романтизма пространство это распадается – зато распад этот компенсируется усмотрением места индивидуума в единстве природы, истории, социума и т. д. Субъект определяется через эпоху, нацию, класс, социальную группу, к которым он принадлежит, через свою семейную историю, эротическую жизнь, физическое состояние, воспитание и т. п. Или, иначе говоря, текст определяется через контекст, речь через язык: классический структурализм представляет собой завершение этого модернистского проекта вернуть мышлению субъекта определенность смысла через фиксацию его места в системе.

Модернистское мышление предполагает, таким образом, конечность и обозримость системы, в которую оно помещает индивидуальное сознание: неопределенность текста, возникающая от того, что он перестает быть выражением содержания, «изнутри» доступного для любого читателя, компенсируется конечностью контекста, в который этот текст помещается. Переход к постмодернистской парадигме представляет собой переход от конечного к бесконечному контексту рассмотрения при полном сохранении всех остальных исходных предпосылок анализа. В результате этого перехода, однако, эффект от соотнесения текста с контекстом оказывается прямо противоположным модернистскому: вместо стабилизации смысла наступает его окончательная ликвидация. Так стабилизация смысла текста в процессе чтения сменяется бесконечностью прочтений (Барт), стабилизация знака в смыслоразличающей системе языка – его дестабилизацией в бесконечной системе дифференций (Деррида), стабилизация индивидуума в системе желаний – его дестабилизацией в бесконечности желания (Делёз), поиск генезиса индивидуального опыта – бесконечным процессом интерпретации (Лакан) и, наконец, стабилизация индивидуума в системе политической экономии и социальных институтов – его преодолением в «экстазе» бесконечных метаморфоз политики и денежных отношений у Бодрийяра.

Переход от конечного к бесконечному контексту рассмотрения кажется весьма значительным по своим последствиям и порождает новые блестящие теории и интуиции. Однако переход этот сохраняет неизменными две основные характеристики мышления предыдущей эпохи: рассмотрение индивидуума в контексте социума и внешний, объективный, научно-институализированный характер этого рассмотрения. Социум, правда, рассматривается здесь не как социум коллектива, в котором каждый выступает в определенной роли, четко отличной от роли других, а как социум массы: социум бесконечных различий, в котором индивидуум окончательно теряет себя, не будучи в состоянии ни отличить себя от других, ни слиться с ними, и таким образом оказывается на бесконечной дистанции от себя самого. Эта бесконечность различий, приводящая к бесконечности внутреннего различения субъекта от себя самого – знаменитой дифференциации, порождает бесконечный пафос, бесконечный экстаз постмодернистских текстов, так контрастирующий со сдержанным «конечным» пафосом модернизма: мужественность модернизма против женственности постмодернизма, не находящей себе исхода в завершающем акте постижения смысла.

При всем своем пафосе постмодернизм, однако, по существу глубоко депрессивен. Поскольку институализированный постмодернистский дискурс основывается не