Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

в утопии, то есть что разделение внутреннего и внешнего, а следовательно, поиск такового внутреннего, которое лежит «глубже» этого разделения, является погоней за фикцией, то в этом случае естественным является только вопрос: как и какими средствами сформулирована утопия, как надо с ней обращаться и т. д.?

Природа творческого акта в этом случае радикально переосмысливается. Творческий акт понимается не как непонятно как происходящее «овнешвление внутреннего» – все равно, сознательное или бессознательное, – а как создание человеком, живущим в рамках своего мира и замкнутого в нем, нового, другого мира по образцу создания того мира, в котором он живет. То есть творческий акт состоит не в воспроизведении каких-либо внешних сторон уже имеющегося и не в реализации того, что уже пребывало внутри, но оставалось скрытым, а в создании принципиально нового по аналогии с тем, как было создано старое. Творческий акт происходит не изнутри, а извне или, точнее, в ситуации, при которой это различие осознается как фиктивное.

Сказанное, разумеется, ни в коей мере не означает, что творческий акт редуцируется к чисто техническому оперированию с наличной действительностью. Прежде всего, никакое техническое новшество не является в достаточной мере радикальным в том смысле, что оно всегда в той или иной мере остается в рамках мимезиса, то есть неизбежно воспроизводит какие-то внешние черты того, что уже есть. Творческий акт тоже является миметичным, но он подражает не чему-либо в наличной действительности, а самому акту создания того, что есть, что, в свою очередь, является возможным, поскольку все, что есть, обнаруживает свою тварность. (В этом смысле так называемый «материализм» и критика идеологии играют большую положительную роль, ибо они обнаруживают тварность того, что «идеализм» склонен рассматривать как вечное и спонтанное.)

Кроме того, творческий акт отличается от технического изображения тем, что меняется прежде всего структура «внутреннего», субъективное или сам у-топос, в то время как техника прогрессирует в иллюзии, что меняется только внешнее, а внутреннее остается неизменным. Эта иллюзия, впрочем, систематически разрушается самой жизнью, то есть постоянным обнаружением того факта, что мы всегда уже живем в утопии. Из-за этого в технике человеку всегда чудится какая-то угроза, какой-то внутренний сдвиг, который техника совершает в душе того, кто ею пользуется, но природу и направление которого человек не может понять и который делает поэтому человека неуверенным: техника мистифицируется и начинает казаться ареной проявления демонических сил, то есть техника начинает становиться символом бессознательного, синонимом иррационального внутреннего скольжения, в результате которого человек неожиданно оказывается незнакомым для самого себя.

Однако не следует думать, что тот разрыв в значении, то внутреннее неузнавание, которые являются всем столь знакомыми, суть проявления скрытых сил, противостоящих рациональному. Как раз признание наличия и возможность описания этих сил – даже само название их – есть не только их рационализация, но и доказательство того, что эти силы имеют в рацио свой источник, что они возникают как средство описания тех проблем, которые встают перед рацио и вне этой своей роли не имеют и не могут иметь никакого автономного существования. На деле, как было показано выше, разрыв не возникает сам собой, не является результатом творческого акта, творящего новый мир вместе с его объективностью, субъективностью и связью между ними. Рацио принадлежит исключительно каждому из этих миров, то есть рацио по природе своей фрагментарно. Разрыв же в рацио создается творческим актом, являющимся, однако, не иррациональным, а сверхрациональным, ибо этот акт имеет своим источником знание о тварности и конечности всего сущего во всех мирах, которое поэтому само по себе не принадлежит никакому миру, то есть принципиально нерационализуемо – хотя бы в форме иррациональности.

У-топос утопии, таким образом, окончательно обнаруживает себя как некий определенный топос внутри пространства утопии. Разделение на внешнее, топологическое, и внутреннее, у-топическое, возможно и осмысленно только в том случае, если мир признается неким единством, все точки которого соединены между собой – кроме одной точки, точки идеального, духовного, внутреннего. Тогда соединение внутреннего с внешним или, точнее, обнаружение внутреннего во внешнем становится великим утопическим проектом (лишь откорректированным современной критикой, стремящейся обнаружить внешнее во внутреннем). Однако мир, в котором мы живем, нельзя описать как такое сплошное «внешнее» пространство. В нем наличествуют многочисленные разрывы, которые невозможно рационально преодолеть: разрыв между миром современной физики и обыденным миром может служить тут не менее ярким примером, чем разрыв между миром религиозного и профанного. Эти разрывы имеют более фундаментальный характер, нежели оппозиция между топосом и у-топосом, поскольку эта последняя оппозиция относится к каждому из этих различных миров в отдельности – или, иначе говоря, каждый из этих миров может быть описан как утопия.

Но как раз разрывы между мирами служат, однако, предпосылкой и основанием их внутреннего единства. Попытка мыслить плюрализм миров как таковой, столь частая в современной философии, не удается и не может удаться, поскольку такое плюралистическое видение неизбежно приводит к построению некоторых дифференцирующих отношений между этими мирами, что далее, в свою очередь, приводит к постулированию единого мира дифференциальных отношений, который осознается как источник всех остальных миров, в результате чего их плюрализм оказывается чисто фиктивным. На деле же в основе всех миров лежит тварность и конечность, не сводимые ни к чему другому и в то же время сообщающие всем мирам единую основу в творческом акте.

Творение мира из ничего понимается здесь, таким образом, со всей радикальностью. В Боге нельзя предположить наличия каких-либо идей или даже «ничто», которые бы объектировались в творении. Абсолютная трансцендентность Творца по отношению к его творению предполагает, что то «ничто», из которого творение создается, есть обозначение того, что внешне тому бытию, которым обладает творящий, но к которому творящий, так сказать, «имеет доступ». Для конечного создания этот доступ открывается через традицию, через унаследованное знание о том, как были созданы миры, в которых он живет. Конечное сознание творит в перспективе этого знания. Но этим своим творческим актом конечное сознание указывает на творческий акт по ту сторону всего сотворенного. Таким образом снимается традиционная противоположность между утопическим и эсхатологическим сознанием.

Конечное сознание живет в мире, который всегда есть уже утопия. Если, однако, человек не удовлетворяется этим тождеством Нирваны и Сансары, в котором философия большей частью видит вершину мудрости, то только потому, что, пускаясь в проектирование новой утопии, он не столько тоскует по новому миру, по новой утопии – такая вечная тоска сделала бы человека только несчастным и есть типичный признак так называемого «несчастного сознания», – сколько стремится пережить акт творчества, идущий глубже всякого сотворенного мира, а следовательно, и