Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

— Садитесь-ка, сударь… Поедем… Коренник, должно, огляделся: что-то в ту сторону все прет…

Я сел, мы поехали…

Едва лошади сделали несколько шагов, как Данило изо всей мочи как-то отчаянно закричал: «Т-пру, т-пру, дьявол!..» Я взглянул вперед… Гусевой передний барахтается в снегу, стараясь вылезть задними ногами на обрыв, с которого сорвался. Данило поддерживал его вожжами… Я выскочил из саней…

— Вот, сударь, Бог помиловал-то… Чуть-чуть ведь… и мы были бы в Лютарке, — говорил Данило, когда выправил опять коренника.

Я взглянул с края довольно крутого обрыва, там чернела река. Действительно, опасность мы большую миновали… Как мы теперь выберемся?

— Теперь Бог поможет, выберемся! — ответил Данило, и в голосе его зазвучала прежняя самоуверенность. — Поедемте так, по краю…

Опять задвигались сани, но тихо; видно, что с трудом тащат их лошади по глубокому снегу.

— Э-э-эх вы, маленький, — ободрял их ямщик протяжным голосом и шибко хлопал по воздуху длинным кнутом.

— Как думаешь, Данило, куда мы выедем? — спросил я ямщика…

— Или к Угрюмову, или к Соминской сторожке…

— А это, смотри, прямо… что это освещает?.. как будто пожар!..

— Нет, это что-то движется… бежит…

В самом деле, какое-то, неопределенной формы, огненное чудовище летит прямо на нас… Два огромные глаза — ярко горят в ночной темноте… Вот оно повернуло в сторону, и показался огненный хвост…

— Господи, Иисусе Христе… Что за оказия, — проговорил трусливо Данило.

— Да это машина… машина… Вон, вон, видите, поезд пошел…

— Так и есть… Погоняй скорее…

Лошади прибавили шагу, и через несколько минут мы выехали на полотно железной дороги.

— Слава тебе, Господи! — сняв шапку, закрестился Данило. — А уж вот, сударь, струсил-то… — сознался он мне в первый раз. — Уж я думал, что и не выедешь… Куда ж теперь?..

— Вот что, Данило… Сворачивай-ка лучше в Лопасню… Все равно, у сестры ночую.

Ямщик обрадовался.

— Вот и праздник я встречу в родном доме, а завтра, или когда вы там пожелаете, я вас доставлю в Семеновское…

— А не заведет нас с тобою опять? — спросил я его уже шутливо.

— Не-е-ет, сударь, теперь не поддадимся… Эх вы, махонькия… ведь дом скоро, выручай… — присвистнул он на лошадей, и те, выбравшись опять на укатанное шоссе, промчались ровной рысью.

Что вам говорить, что к сестре я попал неожиданно, благодаря тому случаю, что нас «завело», но сколько радости доставил я им своим приездом… сколько радости было моим племянникам, получившим подарки к празднику… А все отчего? Оттого, что нас «завело».

М. В. Волконская

Солидный подарок[842]

I

Урок был кончен. Зимнее, серое, отяжелевшее от снеговых туч небо виднелось из окон белой с золотом залы, и хотя на улицах, покрытых недавно выпавшим снегом, было еще светло, — в зале наступали уже сумерки.

В одном углу залы, положив ручонку на край клавиатуры, стояла у концертного рояля маленькая девочка и большими, задумчивыми глазами поглядывала и на небо, и на тяжелые штофные портьеры, и на высокие пальмы посреди залы, и на молоденькую англичанку-гувернантку, присутствовавшую на уроке, и на учителя музыки — старого француза с длинными, зачесанными à l’artiste[843], седыми волосами и длинными же серыми усами.

Учитель этот сидел теперь у рояля, собираясь сыграть что-нибудь в награду ученице, и хотя он часто расточал подобные награды, девочка ими особенно дорожила.

Сегодня, впрочем, когда учитель присел у рояля, она словно отсутствовала, и, видя, что он взял стакан в вызолоченном серебряном подстаканнике и, положив сухарь, с наслаждением чавкая и чмокая беззубым ртом, стал пить чай, она опустила глаза.

Ей невольно вспомнилось все то, что отец, смеясь и дурачась, рассказывал при ней за обедом об ее учителе, об его безманерности и пр., вспомнились и уговариванья матери «перестать», и гримасы старшей гувернантки, и вдруг ей стало больно, стыдно и неловко. За кого только: за отца, за учителя — она не знала. Только было неловко и больно.

— Tout à l’heure[844], Долли, — проговорил вдруг француз, заметив опущенный взгляд своей маленькой ученицы и не понимая причины ее явного смущения. — Сейчас, мое дитя. Чай очень вкусен, когда холодно! Очень вкусен! К несчастью, не все могут иметь вкусный чай, когда им этого хочется. О, нет!

Он вздохнул.

Девочка взглянула на него и тотчас опять задумалась.

В душе ее происходила сложная, ставшая ей понятной лишь впоследствии, внутренняя работа.

— Eh, bien, Dolly, — que faut-il jouer[845], — через минуту окликнул ее учитель.

Он выпил чай, поставил пустой стакан на рояль и, вынув платок, стал обсасывать вымоченные в чае и сливках густые усы и утирать их платком. Щечки девочки снова порозовели.

— Мосье Братьэ, хотите еще чаю? — нерешительно проговорила она, когда француз свернул плат в комочек и сунул его за жилет.

— Хотите? — тверже и громче проговорила она, пристально глядя на старика. — Вы говорите, сегодня холодно?.. Да!..

И, избегая взгляда англичанки, боясь ее немого укора, девочка вдруг быстро подошла к противоположной стене и позвонила.

Мосье Братьэ был, видимо, тронут. Чахоточное жалкое лицо его приняло умиленное и вместе откровенно печальное выражение.

— Ах, mon enfant, mon enfant[846], проговорил он, вздыхая, и вдруг простодушно улыбнулся. — Eh bien, en atendant nous allons jouer[847], — сказал он, и, видя, что девочка смутилась и ножкой стала водить по полу, он ласково погладил ее по длинным распущенным волосам.

— C’est le Carillon, n’est-се pas qu’il faut jouer, n’est-ce pas?[848] — спросил он и, заметив появившуюся на лице девочки улыбку, он переглянулся с англичанкой и прошептал: «J’en étais sûr»[849]. Затем он как-то особенно щелкнул ногтем по крышке рояля и, подняв брови, стал с изумительным мастерством наигрывать пьеску на самых верхних клавишах рояля «pianissimo»[850], подражая музыкальному ящику.

Девочка словно застыла, ножка ее так и осталась приподнятой, но ротик полуоткрылся, глаза засветились, и не то лукавая, не то блаженная улыбка озарила ее личико.

«А каково?.. хорошо?..» — говорил ее взгляд, обращенный на гувернантку. В эту минуту она, видимо, гордилась своим учителем.

Вдруг из передней через запертые двери послышались шум, голоса, тяжелые шаги. Голоса то приближались, то отдалялись, где-то хлопнула дверь, и тотчас чем-то громоздким задели, «смазали» с наружной стороны стену.

— Пора кончать! — прошептала англичанка. — Я боюсь, мистер Бурнашов вернется и будет недоволен, застав нас в зале. Сегодня и так мы опоздали.

— Oh, tout à l’heure[851], — сказал мосье Братьэ, поняв, в чем дело.

Он кончил