Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

Наступило молчание.

Бурнашов, не на шутку удивленный, взглянул на жену, потом на дочь.

Мисс Гаррисон бесшумно вышла из комнаты.

Долли, невыразимо страдая, крепче и крепче прижималась к плечу матери, удерживая слезы и не замечая тех взглядов, которыми обменивались родители, и той улыбки, которая появилась на губах Екатерины Николаевны.

— Как же это ты? — раздался наконец голос Бурнашова. — Разве дети смеют приглашать без позволения? А-а?.. Что-о?.. Нет, то-то нет!.. Взгляни на меня, нечего портить платья матери… Да как тебе это на ум пришло?.. Non, et toi tu souris…[857] — обратился Бурнашов к жене. Он, видимо, начинал раздражаться. — C’est vraiment impossible!..[858] И как это Гаррисон допустила! А та где?.. Алида?.. Две гувернантки… В самом деле… Это невозможно!..

Бурнашов в досаде наморщил лоб и махнул рукою.

Екатерина Николаевна беспомощно пожала плечами. Улыбка не исчезла с ее губ.

— Ну, что ж, ему объяснили?.. Я не могу его допустить… Да и места нет за столом… — продолжал Бурнашов, все более и более возвышая голос. — Это Бог знает что!.. Надо послать к нему!.. Напиши письмо… Вот я всегда говорил, что твоя Алида ни за чем не смотрит… Кто там? — крикнул он с сердцем, слыша стук в дверь и прерывая начавшую что-то объяснять жену.

— Алексей Степанович, вам письмо от… (послышался голос камердинера, и камердинер назвал, от кого было письмо).

Бурнашов не то вздрогнул, не то встрепенулся всем существом. Письмо было от того, для кого делался обед.

«Отказ!.. Не приедет!..» — мелькнула у него та же мысль, как и у жены, и он, невольно переглянувшись с Екатериной Николаевной и потом тщательно избегая встретиться с нею глазами, старался казаться равнодушным, подошел к двери, приотворил ее и стал читать письмо.

Екатерина Николаевна с беспокойством, зная, как отказ повлияет на мужа, глядела на него, а Долли, почувствовав, что происходит нечто особенное, что мать ее, за минуту вся поглощенная ее проделкой и желанием спасти ее от гнева отца и наказания, теперь точно забыла ее, Долли, и ее вину, и озабочена чем-то другим, — приподняла голову и одним глазком стала смотреть на отца.

Лицо его было непроницаемо. Казалось, он умышленно томил кого-то (Долли смутно догадывалась кого) неизвестностью.

— Прочти! — наконец проговорил он отрывисто, подавая письмо Екатерине Николаевне и стараясь даже интонацией не выдать того, что он чувствовал.

Екатерина Николаевна нервно, быстро схватила письмо и углубилась в него. Долли вновь уткнулась лицом в плечо матери. Перед глазами ее мелькнул только красивый, черный с золотом герб.

Несколько секунд длилось молчание, и вдруг над самым ухом девочки раздался голос Бурнашова:

— Ну-с, а ты что это тут, матушка, матери читать мешаешь? Принцесса Иоркская?.. A-а! Подыми голову!.. Я уж тебе говорил, что ты матери платье портишь!.. Ты слыхала?.. A-а? Что-о?.. Подыми голову!.. Семилетняя хозяйка!.. Я вот тебе дам в другой раз приглашать к обеду… А сегодня бери Братьэ к себе и корми его своим супом и котлеткой!.. Что-о? Не хочешь?.. Ну и марш из комнаты, а Братьэ жди к себе обедать… Слышишь, герцогиня Кентерберийская!..

Долли, давно по приказанию отца подняв голову, видела, что он полушутит с ней, что он чем-то ужасно доволен, и видела, что его удовольствие передалось и ее матери; но и удовольствие, и шутливый тон были так неожиданны, что девочке вдруг почему-то стало ужасно жаль себя.

— Что ж ты стоишь?!. — продолжал между тем Бурнашов. — Марш, марш в детскую! Ну, мигом, ступай, ступай, — да по дороге не пригласи еще кого-нибудь!.. — крикнул он уже совсем весело и засмеялся.

Долли взглянула на отца, потом на мать, прочла в ее глазах любовь и нежность, в глазах отца — удовольствие, и, вся красная, выбежала из будуара.

III

— Няня, а ты меня пустишь?.. Душечка, только на хоры пусти! — проговорила Долли вечером того же дня русской, уже не молодой няне, одевавшей ее к елке в белое кружевное платьице. — Апипа, пусти, милая! Я только посмотрю, где он сидит… Ведь ты «взаправду» говоришь, что он пришел?

Няня молчала.

— Ну, «взаправду», нянечка? Ну так пусти, золотая, — повторила Долли и повернула к няне умоляющее лицо.

— Ну что смотреть-то, милая, — отозвалась наконец няня. — Увидят вас снизу Алида Федоровна, и только и будет, что рассердятся. А сидит он себе за столом, как все люди сидят, и кушает.

Лукаво-радостная улыбка по обыкновению сморщила губы девочки.

«Сидит и кушает!» — мысленно повторила она с восторгом.

— Апипа, а с кем он сидит рядом?

— Ну, милая, я и не рассмотрела. Видела, что сидит, а с кем — Бог его ведает! Только видела, что там он.

Няня замолчала и стала завязывать девочке широкий светло-розовый шелковый пояс.

Долли стояла не шевелясь.

Самые разнородные мысли и мечты теснились в ее детской головке.

— Няня, а отчего дверь в классную заперта?

Эта дверь, запертая с утра, весь день интересовала и мучила девочку, вызывая в ее головке самые несбыточные предположения.

— Разве там будет елка?

— Ну какая там елка!.. Сами знаете, что елка внизу…

— А что там, няня? Скажи! Ну скажи, нянечка! Ты ведь знаешь!..

Няня Афимья, или Апипа, как в младенчестве прозвала ее Долли, замахала руками.

— Не скажешь? — щуря свои длинноватые глаза, спросила Долли, заливаясь тихим, шаловливым смехом. — Не скажешь?.. (Она повернулась и стала гладить и нежно хлопать няню по щекам.) Тогда… Я тебе сама скажу! Там…

Но Долли вдруг смутилась и замолчала. Она не могла решиться выговорить то, что представлялось там ее воображению. А представлялось ей там разложенное на стульях «солидное», то есть великолепное, темно-малиновое шелковое платье, покрытое тончайшими кружевами шантильи. Такое платье было у ее матери на последнем балу, и отец при ней сказал (это отлично помнила Долли), что оно — вещь солидная. Такое именно платье Долли и надеялась получить в подарок потому, что когда отец ее перед Рождеством спросил ее, что она хочет на праздники, она, вся зардевшись, но не смутившись, отвечала: «Солидное». Отец тогда почему-то очень смеялся ее словам. А теперь дверь в классную была заперта, значит…

И самые розовые мечты проносились в голове Долли.

Через несколько минут она, совсем одетая, шла с няней по коридору в игрушечную, где дожидалась ее мисс Гаррисон.

— Няня, — уже подходя к комнате, прошептала вдруг Долли, прижимаясь головкой к старухе. — Няня! Пусти, золотая, меня на хоры, одним глазком на него посмотреть… Пустишь, да? Там темно. Алида Федоровна снизу ничего не увидит. А я буду стоять тихо-тихо…