Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

Первым слушателем симфонии стал сам Евтушенко. «Шостакович кончил играть, не спрашивая ничего, быстро повел меня к накрытому столу, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил: “Ну как?”». Поэт, хоть и далек от музыки, но был умен, душевно широк и восприимчив. Он уловил, что «музыка смогла выразить большее, чем заключали в себе слова»[705] и что судьба подарила ему редчайший дар — сотрудничество с гением, соприкосновение с вечностью.

Свое отношение к симфонии Евтушенко выразил в статье «Гений выше жанра»:

В 13-й симфонии... прочтение Шостаковичем моих стихов было настолько интонационно и смыслово точным, что казалось, он невидимый был внутри меня, когда я писал эти стихи, и сочинял музыку одновременно с рождением строк. Меня ошеломило и то, что он соединил в этой симфонии стихи, казалось бы, совершенно несоединимые: реквиемность «Бабьего Яра» с публицистическим выходом в конце и щемящую простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди, ретроспекцию всем памятных страхов с залихватскими интонациями «Юмора» и «Карьеры»[706].

Но музыка, звучащая у себя дома, это одно, а вот музыка в концертном зале — совсем другое. И Шостакович начал готовиться к премьере. Формируя для нее наилучший исполнительский коллектив, он в своей смиренной манере в первую очередь обратился к дирижеру Евгению Мравинскому, традиционному исполнителю своих симфоний, и к Борису Гмыре, обладателю лучшего баса в стране. Гмыре он писал:

...Есть, правда, люди, которые считают «Бабий Яр» неудачей Евтушенко. С ними я не могу согласиться. Никак не могу. Его высокий патриотизм, его горячая любовь к русскому народу, его подлинный интернационализм захватили меня целиком, и я «воплотил» или, как говорят сейчас, «пытался воплотить» все эти чувства в музыкальном сочинении. Поэтому мне очень хочется, чтобы «Бабий Яр» прозвучал и чтобы прозвучал в самом лучшем исполнении[707].

Предвидя особую остроту «еврейского вопроса» в Киеве и возможную предвзятость украинского певца, Шостакович все же рассчитывал на весомость своего имени и на его согласие. 22 июля он даже ездил в Киев, но внушить Гмыре требующийся энтузиазм так и не смог. Но то, что за ответом на сей вопрос артист обратится... к республиканскому начальству, поразило и его! 16 августа, после «консультации с руководством УССР», Гмыря, наконец, ответил Шостаковичу отказом, сославшись на то, что руководство категорически против.

Вот так: два месяца ушли в пустоту, зато сам Шостакович на своей шкуре испытал и силу, и болезненность антисемитизма ad hoc — побывал как бы в положении еврея: немец в еврейской шкуре! (Впрочем, большинство антисемитов и так держали его за еврея).

Это разозлило и раззадорило Шостаковича, после чего он отказался от Киева как места премьеры и энергично — с нуля, так как Мравинский тоже отказался, — начал готовить премьеру в Москве. Дирижер — Кирилл Кондрашин, бас — В. Т. Нечипайло, его дублер В. М. Громадский — малоизвестный тогда солист филармонии. Хор басов — из состава Республиканской русской хоровой капеллы, которой управлял А. А. Юрлов.

Премьера была намечена на 18 декабря 1962 года. Репетировали всю первую половину месяца, а 16 и 17 декабря — в Большом зале Московской консерватории.

Генеральная репетиция совпала со встречей партийного руководства с творческой интеллигенцией 17 декабря, на которой, в частности, ругали Евтушенко за «Бабий Яр» и не хвалили Шостаковича за странный выбор текстов для своей музыки.

Власти попытались сорвать и генеральную репетицию, и премьеру; надавили на Нечипайло, и тот в последний момент тоже отказался от участия. Но его прекрасно заменил дублер, Громадский. В перерыве репетиции Шостаковича вызвали в ЦК КПСС; вернувшись оттуда, он ни словом не прокомментировал ту дружескую встречу.

Назавтра утром Кондрашину звонил министр культуры РСФСР А. И. Попов, потребовавший исполнения без первой, самой «острой», части. Об этом же, видимо, просили накануне в ЦК и Шостаковича. Но ни дирижер, ни композитор навстречу не пошли.

Наконец, 18 декабря в Большом зале Московской консерватории премьера 13-й симфонии Дмитрия Шостаковича состоялась![708] Впечатление после исполнения было ошеломляющим, публика приняла симфонию восторженно, композитора, дирижера и примкнувшего к ним поэта не отпускали со сцены около часа. Триумф!

Вот впечатления самого Евтушенко:

И вдруг он... ступил на самый край сцены и кому-то зааплодировал сам, а вот кому — я не мог сначала понять. Люди в первых рядах обернулись, тоже аплодируя. Обернулся и я, ища глазами того, кому эти аплодисменты могли быть адресованы. Но меня кто-то тронул за плечо — это был директор Консерватории Марк Борисович Векслер, сияющий и одновременно сердитый: «Ну что же вы не идете на сцену?! Это же вас вызывают...» Хотите — верьте, хотите — нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка.

А когда я оказался на сцене рядом с гением и Шостакович взял мою руку в свою — сухую, горячую, — я все еще не мог осознать, что это реальность...[709]

Симфония была воспринята «не как очередное произведение композитора, а как общественно-политическое событие. И в первую очередь из-за “Бабьего Яра”, прозвучавшего благодаря, как всегда, не столько пронзительной, сколько пронзающей музыке автора, как набат... Шостаковича и Евтушенко вызывали без конца.

А я поймала себя на мысли (как оказалось, не я одна, а очень многие), что после концерта и авторов, и исполнителей, и слушателей посадят в воронки и прямо из Консерватории препроводят на Лубянку»[710].

А вот впечатления Марии Вениаминовны Юдиной, побывавшей на нескольких исполнениях симфонии. Суждения ее тем ценнее, что остались так и не сообщенными, так и не отправленными композитору!

Великая благодарность от меня и от всех, кто — уже умер, не вынеся всей суммы хождения по мукам, от евреев, с которыми Вы всю жизнь загадочным образом метафизически связаны... Полагаю, что я могу сказать Спасибо и от Покойных Пастернака, Заболоцкого, бесчисленных других друзей, от замученных Мейерхольда, Михоэлса, Карсавина, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч «Иванов Денисовичей», всех не счесть, о коих Пастернак сказал — «замученных живьем» — Вы сами все знаете, все они живут в Вас, мы все сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников — для