Модернизация vs. война. Человек на Балканах накануне и во время Балканских войн (1912-1913) - Рашид Рашатович Субаев

двухсот лет готовила для себя Россия. Уже претензии Болгарии на Адрианополь (Одрин) вызывали возражения России, планировавшей включение его в «буферную зону» перед Константинополем и Проливами, находящуюся под ее управлением. Тем более неприемлемыми для Санкт-Петербурга были попытки Болгарии утвердиться в Царьграде или вообще в зоне Проливов (требования Фердинанда об уступке Родосто){61}.

В своих далеко не беспочвенных расчетах Фердинанд исходил из того очевидного обстоятельства, что утверждение России в зоне Проливов привело бы к серьезному изменению баланса сил в Средиземноморье и Европе в целом, и отнюдь не поддерживалось безоговорочно союзниками России по Антанте, не говоря уже о ее противниках. При этом вопросы внешней политики оказывались для Кобурга тесно увязанными с теологией и теократией.

Главной потенциальной жертвой утверждения России в Константинополе и в силу этого ее главным противником и своим потенциальным союзником Фердинанд считал римский католицизм. Утверждение политически господствующего православия в Константинополе нанесло бы католической церкви удар, не уступающий по силе лишению папы светской власти в 1871 г. Это привело бы к такому изменению межконфессионального баланса сил в Восточной Европе, что все успехи католицизма прошлых веков в деле насаждения униатского исповедания были бы разом поставлены под сомнение. Поэтому не светский Рим (Квиринал), не Вену и даже не Потсдам полагал Кобург главным центром консолидации антироссийской коалиции. Таким центром, политическим и духовным одновременно, должен был стать именно Ватикан…

На чем же основывались расчеты Кобурга о поддержке его планов Ватиканом? Этим соображениям нельзя было отказать в оригинальности мысли и широте взглядов.

Во-первых, болгары, по мнению Кобурга, на протяжении веков были самым слабым звеном в системе греческого православия. Периодически они подпадали под влияние то Рима, то различных местных ересей: богомилов, павликиан, катарров. Успехи католической пропаганды в Болгарии после начала процесса национального возрождения также были очевидны. Болгарский клир, будучи настроен исключительно антигречески, обучался не только в семинариях Москвы и Киева, но также и в Монпелье (Франция) и даже в самом Константинополе в католических конгрегациях лазаретян и братьев христовой веры. Исходя из этих обстоятельств, Фердинанд считал возможным для болгар принятие униатского варианта исповедания на основе признания духовной гегемонии Рима{62}.

Во-вторых, после вступления болгарской армии в Константинополь Фердинанд планировал проведение специальной торжественной литургии в соборе Святой Софии, посвященной освобождению города от неверных, в ходе которой должно было состояться примирение церквей, разделившихся в 1054 г., с признанием приоритета Рима. Тогда папа понял бы, что крещение наследника в православие, которое он воспринял как проявление малодушия и приспособленчества перед Петербургом{63}, на деле было великой услугой Кобурга делу католицизма, а сам он достоин быть не просто возвращенным в лоно церкви, а причисленным к числу выдающихся апостолических монархов типа Людовика Святого и Филиппа 11 Испанского{64}.

Анализируя возможные варианты решения судеб Константинополя и Проливов, Кобург приходил к выводу, что ни один из них не мог бы полностью устроить участников латентной антироссийской коалиции, кроме его собственного варианта. Ни сохранение под контролем держав прогнившей турецкой администрации, ни передача города (Полиса) новоявленному «Константину XII» (греческому королю датской династии Константину I), ни превращение священного города в международный открытый город, что привело бы к созданию здесь «финансового рынка для европейских, американских и еврейских капиталов», ни тем более утверждение здесь России, «враждебной всем здоровым силам Европы», не являлось бы подлинным решением Восточного вопроса. Таковым могла быть только формула самого Кобурга: «Утверждение на берегах Босфора государства, достаточно сильного для охраны Проливов, но недостаточно могущественного для угрозы нарушения сложившегося в Европе баланса сил, то есть — Болгарии»{65}..

Накануне подготовки решающего штурма Чаталджинских позиций, защищающих Константинополь, болгарский царь был в равной степени занят подготовкой оперативных вопросов предстоящего сражения и протокольных аспектов своего торжественного въезда в Царьград{66}. В случае реализации «программы-минимум», предполагавшей только временную оккупацию Константинополя, мир с Турцией планировалось подписать там же, где и 35 лет назад — в Сан-Стефано, и желательно в тот же день 19 февраля (3 марта по новому стилю). В довершение церемониальных изысков перед своей торжественной коронацией в соборе Святой Софии императором Великой Болгарии Фердинанд планировал принять новое тронное имя — Симеон и спустя тысячу лет реализовать-таки болгарскую имперскую идею построения ими, а не греками Империи Востока.

Действительность, однако, внесла свои коррективы в планы царя-фантазера. На огневых рубежах Чаталджи под торжествующий грохот своих батарей молодая турецкая нация, начинающая проникаться идеологией национализма, стряхнула с себя комплекс неполноценности, более двухсот лет прививаемый ей Европой и подражающими ей балканцами{67}. С планами изгнания турок из Европы было покончено навсегда — они остались здесь в качестве европейцев. В их руках навсегда остался и имперский город Истанбул. Названия: Константинополь, Царьград, Полис — остались уделом истории. Сама империя, правда, стала азиатской, — в ней произошел разрыв Византии и халифата. Византия умерла. Халифат пережил ее на десять лет{68}.

Личность Фердинанда Кобурга должна быть причислена к числу самостоятельных факторов идеологического и этнопсихологического порядка в предыстории Балканских войн. В ней, как в капле воды, сфокусировались представления об имперской традиции в качестве стержневого идеологического фактора европейской истории, до конца так и не опровергнутого новой националистической традицией 1848 г., а также попытки синтезировать ее западноевропейский и балканский варианты. Особая роль, сыгранная этим монархом в истории взлета и падения идеи болгарского великодержавна, породила вопрос, на который, кажется, пока так и нет однозначного ответа, — кто виноват в двух болгарских национальных катастрофах: царь, элита или народ? Наш ответ — все. Все в равной степени, хотя и в разных проявлениях.

Точка зрения С. Константа, потомка нескольких видных представителей болгарской политической элиты, представляет собой отражение ее взглядов{69}. Вся вина возлагается на Кобурга, который изображен опереточным фигляром. Но элита активно соучаствовала в закладывании предпосылок национальной катастрофы, а народ и не безмолствовал, и не был простым статистом.

Вопрос усвоения имперских идей массовым сознанием болгар, этносом, позже других, с опозданием на целый «исторический такт», вновь вступившим на историческую арену, представляет особый интерес. Могущие показаться сниженными восприятия имперской традиции нацией, на протяжении пяти веков подвергавшейся денационализации и вытравливанию исторической памяти в ходе османского завоевания и последующей подмены духовно-исторических ценностей в народном сознании греческим клиром, не находят, однако, подтверждения в историографии и в доступных автору отражениях (хотя и косвенных) в источниках{70}.

Образованные слои болгарского общества (пусть, и не в полной мере обладающие набором признаков, позволяющих отнести их к категории