Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

День был пасмурный, моросил мелкий дождь. Было мало людей. Только редкие военные бродили по пепелищу. И была страшная тишина. Это было настоящее пепелище. В пепле валялись разбитые решетки от могильных оград, кости взрослых и детей, черепа, полусгнившие детские туфельки. Я бродил среди разбитых памятников кладбища, заросшего диким кустарником, заваленного опавшими листьями. Когда стало темнеть, я ушел оттуда. Я не писатель. Передать словами обстановку и свои ощущения я не могу, да и не берусь, но картина того дня навсегда осталась у меня перед глазами...[514]

Писатель Александр Бураковский в статье «Память нужна не мертвым...» так описал свои детские впечатления от посещения Бабьего Яра с отцом весной 1944 года:

Страх от первого посещения Бабьего Яра весной 1944 остался в моей детской памяти... В тот день отец взял меня с собой... Крутые овраги поросли колючим кустарником. Я сбегал по извилистым тропинкам легко и быстро, цепляясь за кусты. Отец же шел медленно, его правая рука еще не двигалась. Он шел — и плакал... Больше никогда я не видел его плачущим. В этих ярах покоились его старший брат с женой и пятью дочерьми, его старшая сестра с семьей, другие родственники. На дне изрытого и размытого дождями оврага было очень холодно. И страшно, будто в сыром подземелье... Позднее, когда я уже знал, что такое Бабий Яр и изредка приходил сюда один, почти всегда находил в разных концах оврагов высохшие, а иногда — свежие, будто случайно и незаметно уроненные, маленькие букетики полевых цветов, отдельных хризантем, иногда — красных роз[515].

Лев Адольфович Озеров посетил Бабий Яр 25 сентября 1944 года — спустя неполный год после освобождения Киева. Вот цитата из его дневника:

25.IX. Едем днем в Бабий Яр. Место, где немцы расстреляли свыше 100.000 евреев. Зигзагообразный ров. С одной стороны его растет бурьян, за которым — свалка, с другой стороны — насыпь, песок, на ней ничего не растет. Говорят, что под этой насыпью трупы.

Пошли в ров. Я, Каган[516] с женой и знакомым и художник Шовкуненко[517] с женой. Страшно было ходить по трупам. Валяются угли, осколки костей, галоши, туфли, тряпки. Дамский платок. Ночной горшочек ребенка.

Обожженная рука с куском плеча и лопатки. Везде, словно спинки кроватей, валяются могильные решетки. Немцы клали на них трупы, а под ними разжигали костры. Но мир природы молчит обо всем этом. Страшно. Но ведь я все это уже прочувствовал там далеко — на Кавказе и в Москве. Осталось только посмотреть. Вот и посмотрел.

Так здесь запущено! Никто не охраняет это место, оно не огорожено. Вблизи — свалка, чуть подальше красноармейцы обучаются. Вдали дома наподобие складов или сараев[518], в которые мученики складывали свои вещи — отдельно мужские, отдельно дамские.

Тишина. Мимо идут босые бабы с огородов. Солнечный день. Спутники мои говорят, что ветерок доносит запах мертвечины. У меня плохое обоняние.

Поехали на еврейское кладбище, которое находится вблизи от Бабьего Яра. Плиты валяются в беспорядке. Ограды разбросаны. Над могилами цадиков[519] надругались. Разрытая могила. Цинковый гроб, в котором останки — кажется, сожженные. Плиты, поклеванные пулями. На одной из них надпись: «Дорогая мама, на твоей могиле был сын лейтенант К.А., честно защищающий свою родину. Клянусь мстить врагу до конца. Всегда помнящий о тебе твой сын Саша».

С другой стороны на этой же плите надпись: «День и ночь слежу за тобой, сукин ты сын, подстерегаю твою паршивую голову». Какая сволочь! Какая мразь!

Евреи плачут на могилах своих близких. Рыдают. Воют. Подошел к нам какой-то шамес[520]: «Махн а муле?»[521] А мне бы очень хотелось разыскать могилу бабушек, деда и хорошенько помолиться, поплакать, чтобы стало легче.

Уехали молча, было тяжело на душе[522].

Светлана Петровская, вдова Мирона Петровского, так вспоминала 1946 год:

Впервые мама взяла меня в Бабий Яр в 1946 году. Там был пустырь, поросший сорняками, еврейское кладбище, вернее, его остатки, сохранилось, но и это уже разрушали. Я потом бродила по краю кладбища, видела разбитые памятники с надписями на непонятном мне языке, какие-то тягачи для расчистки территории. На пустыре стояли кучки людей в разных местах, разговаривали между собой, некоторые обнимались и плакали. Почему я пришла сюда, я знала, но разговоров не запомнила.

Зато запомнились разговоры о врачах-вредителях в университете:

— В Сибирь! — Расстрелять! — Выселить как кулаков! — Эти евреи все враги, вредители, их никто не любит!..[523]

В 1960-е годы Сарра Колчинская вспоминала о конце 1940-х гг.:

...29 сентября 1948 года умер мой отец, он завещал похоронить его на старом Лукьяновском кладбище. Каждый год в этот день мы ходили в Бабий Яр. В то время это был еще огромный страшный яр, мы спускались вниз, рылись в земле, находили кости. С каждым годом все меньше и меньше приходило к яру. Однажды мы пришли с братом, майором, он был в гражданской одежде. Тут откуда-то явилась толпа хулиганов, они кричали: «Жиды пришли». Стало небезопасно приходить на кладбище и в Яр, были ограбления. Старое кладбище варварски уничтожили, дорогие памятники были разбиты[524].

В 1949 году в Киеве, у Бабьего Яра оказался и 20-летний Роман Левин — единственный еврей, уцелевший в Брестском гетто. Увиденное поразило его:

То, что на этом месте никакого надгробного знака, это куда ни шло. Не успели поставить или еще что. Но то, что предстало перед глазами, привело в ужас, ошеломило. От кромки оврага и далее вглубь на месте расстрельного захоронения — мусорная свалка, гора отбросов: гнилое тряпье, банки, бутылки.

Мы с дядей замерли в отчаянье, сломленно опустив головы, словно на наших глазах, вслед за людьми, убитыми фашистами, расстреливали человеческую память, сострадание, разум и совесть живых[525].

Похоже, что Левин с дядей и не подозревали о близрасположенном Лукьяновском еврейском кладбище: окажись они там, эмоций бы у них поприбавилось.

1944-1945. «Слетаются, как вороны...»: Ташкентский фронт Никиты Хрущева

Все этажи послевоенной партийной и советской власти в Киеве были пропитаны испарениями нарастающего государственного антисемитизма, с легкостью подхватываемого даже детьми.

Если у взрослых на устах и на кулаках — «Бей жидов, спасай Россию», то антисемиты-мальчишки, по свидетельству Леонида Комиссаренко, жившего тогда в Киеве, завидев на улице любого еврея, кривлялись и куражились так — издевательским парафразом русского перевода популярной еврейской песенки «Бай мир бист ду шейн»