Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

кто-то по ошибке произносит приветствие, то не получает ответа... Наши сердца сплотились и взгляды устремлены к большой заросшей площадке, похожей по форме на четырехугольную чашу. Сосуд, на дне которого не остатки недопитого вина, а кровь, от дождя и снега потерявшая свой цвет. Виден лежащий в низине смятый и потемневший кусок белой ткани. Это было когда-то рубашкой... Валяются клочья волос, старая фуражка, клоки вырванных бород вместе с засохшей кожей — всё это выглядит страшнее смерти...

Почти в самой середине, в центре, стоит мягкий стоптанный ботинок, свалившийся с ноги в тот последний невообразимый миг, тот миг, что мы с вами не пережили, и потому никакие слова наши не в состоянии описать, каким он был, этот миг; ботинок, с которым споткнувшаяся нога рассталась в то мгновение, когда само тело в котле смерти и ужасных криков расставалось с жизнью. Никто не прикасается к ботинку, никто не трогает его с места. Как и обломок черепа на другом конце ямы. Кусок кости, с одной стороны оголенный, с другой — покрытый пожухлой кожей и волосом. Он дико щерится в небо живым укором, этот обломок благословенного человеческого тела, этот посланец Бабьего Яра, свидетель целой замученной общины, сотен тысяч жертв. Он обвиняет и требует к ответу, не допускает компромиссов и не ждет милости. В противном случае он может со всем своим страшным оскалом вцепиться тебе в сердце. Да, тебе самому, хоть ты и близкий, хоть ты плоть от плоти и кровь от крови его.

Есть еще несколько «живых» свидетелей. Головешки, уцелевшие от огня. Они рассказывают о таком, что человеческий мозг не в состоянии вместить, и человеческий язык не может пересказать. Но люди стоят над ними с самого утра. Некоторым кажется, что они хоть что-то смогут постичь. Глаза у всех красны от слез, сердца — переполнены горем. Но все чего-то ждут, не хотят уходить — быть может, кто-то придет и обратится со словом к народу.

Это ведь первый йорцайт, никакого регламента или ритуала еще нет, но уже есть ощущение, что волю нужно дать не только чувствам, но и словам:

Мое сердце тоже изошло слезами, но я определенно знаю кое-что, о чем могу сказать открыто:

— Братья мои и друзья! Мы падаем лицом наземь, посыпаем головы пеплом, бьемся в истерике. Заходимся в плаче и рыданиях. И может ли быть иначе? И может ли кто прийти и сказать, что мы слишком предаемся горю, слишком терзаем себя, надрываемся и раздираем лицо в кровь о тернии (дикорастущие по сторонам рва), раздираем до боли, до истошного крика?..

И все же, кровные мои братья, хочется сказать каждому из вас:

— Евреи, дорогие мои, поднимемся же с земли, отряхнем с себя пепел жертв наших, воссияем тем особенным светом, что наш народ несет в себе!.. Человек, у которого отняли ногу или руку, даже один палец, уже чувствует себя неполноценным, униженным...

Но народ... Народ, от тела которого отхватили половину, даже три четверти, как это стряслось с нами, народ, словно капля воды или ртутный шарик, способен к восстановлению. Отними от него часть, другая часть тут же округляется, наполняется и становится целым.

Так встанем же с земли и выпрямимся во весь рост, и понесем высоко наше знамя!.. И вы увидите, как люди проникнутся к нам уважением за наше мужество, за нашу земную силу.

Кипнис описывает становление ритуала: собраться, помолчать, может быть — произнести перед собравшимися несколько слов о том, что их всех сюда привело и что их всех здесь объединяет.

По пути домой, на перекрестке улиц, ведущих из Бабьего Яра, я встретил молодого еврея. Ботинки его были покрыты слоем пыли, а в глазах — тень горестных переживаний.

Мы не знаем друг друга, но ведь это не мешает нам поговорить. Он видит людей, идущих по широкому шляху нам навстречу, и замечает:

— Немало евреев идет к Бабьему Яру.

— И евреи, — отвечаю я ему, — идут из Бабьего Яра, не сглазить бы, живые и невредимые.

Он понял мой намек. Все три года Бабий Яр был отторгнут от живых, был некоей бездной, откуда нет возврата. Как гласит библейское изречение: «Кол баэйя, ло ешувун» («Кто туда ушел, назад не вернулся»).

Враги радовались: Бабий Яр — последнее прибежище еврейского народа, последняя точка еврейского существования. Бабий Яр — это слово, означающее конец истории народа, так решил для себя нацизм три года назад...

Я прощаюсь с моим молодым другом и иду дальше.

Я порядочно устал и ослабел. Но силы прибывают. Мой шаг размерен, я ступаю медленно, но чувствую, как заново учусь ходить по земле[511].

Вот она — сверхзадача йорцайта! Перерождение коллективной энергии неисправимой беды в vita nuova, какою бы она ни была, переплавка трагического прошлого в будничное настоящее, где столько еще всего надо сделать! А если повезет, то и в будущий музей, контуры которого смутны, но все же просматриваются.

В Бабьем Яру Катастрофа приобрела поистине библейский, ветхозаветный масштаб. И как знать, в самой этой дате — 29 сентября — и в этом спонтанном киевском йорцайте не вызревал ли прообраз какой-то важной для всего еврейства, но так и не проклюнувшейся даты памятования?

Пафос этот можно понимать и как смену императивов: вместо подвига выживания — будни быта и бытия, радости веры, дружбы и любви, сладость зачатия и тяготы родов — вот она, главная месть Гитлеру: еврейские дети, еврейские внуки!

Но можно понять и иначе, не уже, но иначе: еврей, идущий из Бабьего Яра, — это не просто уцелевший, выживший еврей, но еврей, отрясающий кровавую пыль с обуви и собирающийся в Израиль.

1944-1945. Интернационал антисемитов:

Старое еврейское кладбище...

Большинство тех, кто приходил к Бабьему Яру, по дороге заглядывал на Еврейское Лукьяновское кладбище и видел, как пострадало оно само — наполовину разрушено, наполовину превращено в совершенный хаос.

Вот как запечатлел это Анатолий Кузнецов:

Не осталось буквально ни одного не разрушенного памятника, склепа или плиты.

Казалось, что на кладбище ходили целыми ротами упражняться в стрельбе и ворочать тяжести. Лишь какое-нибудь сильнейшее, небывалое землетрясение могло бы причинить такие разрушения.

Кладбище было огромное, отличалось чрезвычайным разнообразием памятников и живописных уголков...

Последние даты захоронений обрывались 1941 годом[512], но на некоторых, очень редких, могилах были заметны уже попытки восстановления: соскребен засохший кал, неумело склеена цементом расколотая плита, лежат увядшие цветы[513].

Киевлянин Шимон Червинский оказался в родном городе буквально в