Надвигающийся кризис: Америка перед Гражданской войной, 1848-1861 - Дэвид Поттер

который нужно не просто восхищать, а почитать; они апофеозировали Джорджа Вашингтона, который, конечно же, не был демократом, но избежал причисления к аристократам, перейдя в разряд богов. Она сделала двадцать второе февраля и четвертое июля национальными праздниками в то время, когда День благодарения все ещё оставался региональным праздником, а Рождество все ещё казалось слишком попсовым, чтобы янки истинного убеждения могли его терпеть. В эти дни гигантского количества еды и выпивки американцы изливали потоки раздутой риторики, чтобы выразить безграничную невинность и гордость, с которой они любили свою страну.[21]

Буйный национализм сороковых годов уже давно отмечен историками, но часто упускается из виду, что на Юге эти настроения преобладали так же активно, как и в других странах. Хотя южане последовательно придерживались конституционной доктрины о том, что Соединенные Штаты — это федерация, а не нация, в моменты энтузиазма они иногда забывали о своей политической метафизике и позволяли себе несдержанные высказывания. Так поступил и сам Томас Джефферсон в 1785 году, сказав: «Интересы штатов… …должны быть объединены во всех возможных случаях, чтобы культивировать идею того, что мы являемся единой нацией».[22] В ранний период Республики буйный национализм был так же распространен на Юге, как и в других странах, и даже после обострения межнациональных противоречий националистические настроения продолжали находить своё выражение. Так, в 1845 году в Чарльстоне (Южная Каролина) молодой Эдвин Де Леон, ставший впоследствии сторонником отделения, положил начало ультранационалистическому движению «Молодая Америка», провозгласив, что Соединенные Штаты находятся в полном расцвете «ликующей мужественности» и что если есть молодая Италия, молодая Ирландия и так далее, то должна быть и «молодая Америка».[23] В 1849 году в Роли, Северная Каролина, местный редактор мог похвастаться по поводу Четвертого июля: «В Союзе найдётся не так много мест, где этот день, пропорционально средствам и населению, отмечается с более живым энтузиазмом».[24] В 1854 году «Southern Qiiarterly Review» радовался «нашему положению ведущей державы западного мира», а в январе 1861 года «De Bow’s Review» из Нового Орлеана провозгласил, что европейская иммиграция в Америку может привести к появлению «расы людей, более благородной, чем любая другая, которая до сих пор украшала прекрасную Божью землю». Даже такой южный пожиратель огня, как Пьер Суле из Луизианы, в 1852 году был способен вызвать «благоговение перед институтами нашей страны, ту благочестивую веру в их эффективность, которая направлена на их распространение по всему миру». Стивен Р. Мэллори из Флориды в 1859 году использовал нефедеративную фигуру речи, когда ликовал, что «не более возможно, чтобы эта страна приостановилась в своей карьере, чем свободный и ничем не ограниченный орел перестал парить». Два года спустя он стал военно-морским министром в правительстве, воюющем с Соединенными Штатами.[25]

На фоне базовой однородности, общих идеалов, интегрирующей политики, растущей сплоченности, быстрого роста республики и пылкой национальной лояльности договор Гваделупе-Идальго казался венцом американского национализма.

Это был своевременный момент для такого триумфа, поскольку в первые месяцы 1848 года национализм, похоже, вступал в свои права во всём западном мире. В Европе, где национализм отличался ярко выраженным революционным привкусом, новый всплеск национализма по-настоящему начался 24 февраля. В этот день, пока Полк в Вашингтоне ждал, когда Сенат примет договор Триста, толпа в Париже, толпившаяся у Тюильри, напугала Луи Филиппа, заставив его отречься от престола Франции и освободить место не для своего внука, как он предполагал, а для республики. В тот же день на одном из лондонских складов лежали свежие экземпляры тридцатистраничного памфлета формата октаво, написанного на немецком языке Карлом Марксом, находившимся в то время в Брюсселе. Коммунистический манифест, как его назвали, был опубликован через четыре дня, но огромный взрыв, который он в итоге вызвал, был отложен надолго, и поэтому самое важное событие 1848 года не оказало заметного влияния в течение этого года. Вместо этого волнения в Париже привели в действие целую череду революций, которые, сменяя друг друга, изгнали Меттерниха из Вены, императора Габсбургов с его трона и папу из Ватикана. В тот короткий промежуток времени, пока Америка ждала, когда Мексика ратифицирует договор о мире, национализм одержал несколько триумфов в разных частях Европы. В Италии в марте патриоты со всех частей полуострова объединились под началом короля Пьемонта и загнали австрийцев в горные оборонительные сооружения Четырехугольника. За дело взялись Кавур, Мадзини и Гарибальди. В Венгрии в апреле мадьяры под руководством Луи Кошута потребовали и получили обещание создать отдельное венгерское министерство для своей страны. В мае во Франкфурте либеральные немцы, свергнувшие короля Баварии и покорившие короля Пруссии, собрались в парламенте, чтобы разработать конституцию, которая принесёт либеральный национализм во всю Германию. Тем временем Дания уже мирно перешла от абсолютизма к конституционному правлению. В Праге, также в мае, Комитет святого Вацлава подтвердил исторические права Богемии и призвал к панславистскому съезду для объединения славянских народов. В Польше, в Хорватии, в Сербии национализм разгорался с новой силой.

Но этот прилив спал так же быстро, как и поднялся. Последние американские войска покинули Мексику в августе. К тому времени, когда они это сделали, французская армия подавила восстание рабочих в страшные июньские дни на баррикадах Парижа, и Франция перестала быть генератором либерального национализма в Европе; к концу года во главе правительства будет стоять Наполеон Малый. В Италии пьемонтские войска потерпели сокрушительное поражение при Кустоцце, и Милан вновь оказался под австрийским контролем; ещё через год король отречется от престола, последняя отчаянная борьба итальянского народа будет подавлена в Риме и Венеции, а Гарибальди отправится в ссылку в качестве свечного мастера на Статен-Айленде. В Германии Франкфуртский парламент начал растрачивать свою националистическую энергию в бесполезной войне с Данией и в тщетных академических дебатах; ещё через год его члены узнают, что никому не нужна имперская корона, которую они присвоили, и остатки их тела, переведенные в Штутгарт, будут бесславно заперты в своём зале. После 48-го года в Германии Карл Шурц уехал в Америку, Карл Маркс отправился в Британский музей, чтобы стать проповедником, а не практиком революции, а Отто фон Бисмарк начал планировать национальное объединение, которое будет основано на крови и железе, а не на либеральных реформах. В Богемии маршал Виндишгратц быстро расправился с Панславянским конгрессом, а в Будапеште мадьяры столкнулись с той самой силой, на которую сами ссылались, когда хорватские и сербские националисты восстали против венгерского контроля; Кошут вскоре стал героем, возвышенным в своём поражении, львиным изгнанником в триумфальном американском турне, которое привело его в 1852 году на обед в Белый дом с президентом Филлмором, в то время как его пылкая