Надвигающийся кризис: Америка перед Гражданской войной, 1848-1861 - Дэвид Поттер

похорон.[9] Но затем Сенат начал действовать с удивительной быстротой. Менее чем через две недели ратификация была проголосована. Но ещё до того, как закончилась эта короткая борьба, события показали, что за голосами, спасшими мирное урегулирование, стояли сложные и весьма неоднозначные позиции. Две особенно важные поправки были внесены на голосование, и они выявили перекрестные течения в Сенате. 6 марта Джефферсон Дэвис из Миссисипи внес поправку, которая должна была изменить границу таким образом, чтобы включить большую часть территории, которая сейчас является северной Мексикой. Поскольку вряд ли можно было ожидать, что Мексика согласится с таким изменением, голосование за поправку фактически означало голосование за продолжение войны, но, тем не менее, поправка получила голоса одиннадцати демократов, включая Стивена А. Дугласа из Иллинойса, Дэниела С. Дикинсона из Нью-Йорка, Эдварда А. Ханнегана из Индианы, Уильяма Аллена из Огайо и семи сенаторов от рабовладельческих штатов. 8 марта Джордж Э. Баджер, виг из Северной Каролины, предложил поправку, которая должна была исключить из договора все территориальные приобретения. Поскольку было предрешено, что в таком виде договор никогда не наберет большинства в две трети голосов, внесение этой меры поставило вигов, выступавших против аннексии и войны, перед дилеммой: чтобы прекратить войну, им придётся согласиться на аннексию, или, чтобы предотвратить аннексию, им придётся продлить войну. Тем не менее, пятнадцать вигов проголосовали за поправку Бэджера. Восемь из них, включая Дэниела Уэбстера, представляли Новую Англию, один — Нью-Джерси, один — Огайо, три — пограничные штаты Делавэр, Мэриленд и Кентукки, и по одному — Северную Каролину и Джорджию. По результатам этих двух голосований было очевидно, что достаточное количество сенаторов недовольны договором, чтобы его провалить. Но когда 10 марта состоялось решающее голосование, противоборствующие группы не смогли объединиться. Экспансионисты, которые хотели аннексировать северную Мексику, боялись отвергнуть договор, обеспечивающий безопасность Калифорнии и Юго-Запада, и по вопросу о ратификации только пять из одиннадцати, голосовавших за поправку Дэвиса, теперь проголосовали против. Если бы к этим пяти присоединились пятнадцать вигов, не желавших никаких территориальных приобретений, они образовали бы блок, превышающий одну треть, необходимую для поражения договора, но противники экспансии боялись отвергнуть аннексию, когда это означало также отвергнуть мир, и только семь из пятнадцати, голосовавших за поправку Бэджера, проголосовали против ратификации. По вопросу ратификации ещё два сенатора, Томас Харт Бентон из Миссури и Сидни Брис из Иллинойса, проголосовали против. В общей сложности двадцать шесть из пятидесяти восьми сенаторов в разное время голосовали против основных положений договора, но, тем не менее, был ратифицирован 38 голосами против 14.[10] Затем он был спешно возвращен в Мексику и там одобрен обеими палатами Конгресса, чтобы 30 мая можно было обменяться ратификациями.[11]

Таким образом, в результате действий уволенного эмиссара, разочарованного президента и разделенного Сената Соединенные Штаты приобрели Калифорнию и Юго-Запад. Этот гигантский шаг в развитии американской республики не был воспринят с энтузиазмом ни президентом, ни Конгрессом, а стал результатом того, что оппозиционные элементы не смогли найти жизнеспособной альтернативы и основы, на которой они могли бы объединиться. Это был ироничный триумф «Судьбы Манифеста», зловещее воплощение импульсов американского национализма. Он отражал зловещее двойственное качество этого национализма, поскольку в то самое время, когда национальные силы, во всей полноте подлинной энергии, добивались внешнего триумфа, сам триумф подвергал их национализм внутреннему напряжению, которое в течение тринадцати лет приведет нацию к высшему кризису.

Хотя под видимым единством торжествующей нации в 1848 году скрывались серьёзные потенциальные разногласия, факт остается фактом: видимость была действительно благоприятной. Судя по материальным признакам, ни одна страна на планете не добилась таких стремительных успехов в достижении национального величия и национального единства, как Соединенные Штаты в середине этого века национализма в западном мире.

Это была настолько молодая страна, что многие её жители были старше репатриантов, однако менее чем за шестьдесят лет, прошедших с момента инаугурации Джорджа Вашингтона, население почти удваивалось каждые двадцать лет, увеличившись с 4 миллионов в 1790 году до 23 миллионов к 1850 году. Площадь страны увеличилась с 890 000 до 2 997 000 квадратных миль, и марш империи, начатый тринадцатью штатами, неуверенно расположившимися вдоль Атлантического побережья, не замедлил своего хода, пока Соединенные Штаты не превратились в трансконтинентальный колосс с двумя океанами, обладающий великолепными природными ресурсами, которые позволили ему в двадцатом веке занять позицию мирового лидера. Тем временем первоначальные тринадцать штатов увеличились до двадцати девяти, так что большинство из них были обязаны своим существованием творческому акту федерального правительства. Сила младенца Геркулеса казалась впечатляющей, как никогда прежде, когда добровольцы-янки патрулировали улицы Мехико.

В сфере государственного управления национализм, похоже, также добился больших успехов. Эндрю Джексон показал, что президент может быть национальным лидером, а не просто председателем федерального совета директоров. Националистически настроенный Конгресс принял тарифные законы для развития национальной самодостаточной экономики и закон о внутреннем благоустройстве для развития национальной системы транспорта. В 1823 году президент Монро провозгласил для Соединенных Штатов роль в Западном полушарии, которую могла выполнить только энергичная нация. Тем временем федеральные суды терпеливо закладывали основу для системы национального права, основу, которую провозгласил Джон Маршалл, заявив: «Соединенные Штаты образуют, для многих и для самых важных целей, единую нацию… В войне мы один народ. В заключении мира мы — один народ. Во всех коммерческих делах мы — один и тот же народ… Америка решила быть, во многих отношениях и для многих целей, нацией».[12]

По современным меркам политическая структура Америки середины XIX века все ещё была неадекватна для жизнеспособной нации. Эндрю Джексон избегал широкого использования федеральной власти, мудро заметив, что сила нации зависит от преданности, с которой её граждане поддерживают её, а не от энергии, с которой она выполняет правительственные функции. Сам он, воспрепятствовав повторному учреждению Банка Соединенных Штатов, фактически отказался от любых усилий по поддержанию национальной денежной системы. Его партия и партия вигов были скорее коалициями местных организаций, чем полноценными национальными политическими организациями.

Но даже если политический механизм не свидетельствовал о зрелой или полноценной национальности, тем не менее существовали широкие основы общего опыта и общей культуры, на которых базировалось американское национальное единство. Изучающие теорию национализма обычно соглашаются с тем, что хотя национализм сам по себе является субъективным, психологическим феноменом — вопросом настроения, воли, чувства, лояльности — а не объективным явлением, которое можно измерить с помощью определенных ингредиентов, тем не менее верно, что определенное ядро культурных условий способствует развитию национализма, и что среди этих условий «общее происхождение, язык, территория, политическое образование, обычаи и традиции, а также религия».[13] Хотя ни