Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

такими же трудностями, как и следствие над Мухаммадом Шарифом Мансуровым: невежество, информационная паника, слухи и стереотипы управляли ситуацией. Одновременно эта история наглядным образом отобразила и другую перспективу – дисбаланс власти и разные подходы к регламентации ислама. Очевидно, что Акмолинское областное правление было больше озабочено другими проблемами (претворение в жизнь основных пунктов Временного положения 1868 года и нормализация отношений с казахами), а не конструированием очередной мифической угрозы со стороны среднеазиатских ишанов. Совершенно иначе на этот вопрос смотрела высшая имперская бюрократия. Деятельность суфиев, ишанов, дервишей по-прежнему вызывала опасения самого различного характера – от срывов планов по русификации и христианизации Казахской степи до антиколониальных выступлений и пропаганды идей сепаратизма. Как видим, сами местные жители – влиятельные казахи – могли в выгодном для себя свете использовать сложившуюся ситуацию в качестве ресурса для борьбы за власть в своих сообществах. В конце XIX века представления об угрозах со стороны суфизма и его последователей наполняются новым содержанием, и суфизм становится неотъемлемой частью имперской риторики о вызовах панисламизма.

В основу очередных стереотипов легли события в Андижане. Все началось с того, что 18 мая 1898 года мусульмане в количестве около 2000 человек атаковали казармы русских войск в этом городе; последовали ответные действия со стороны солдат. Жертвами событий стали около 30 убитых и раненых. Предводитель этого выступления, Мухаммад-‘Али (известный также по прозвищу Дукчи Ишан), вместе со своими сподвижниками был схвачен и казнен. Это событие, вошедшее в историю как Андижанское восстание, произвело колоссальный эффект на колониальную администрацию и общественность. Отголоски восстания и его возможное влияние на мусульман чиновники пытались обнаружить в разных регионах империи. Внимание к событиям в Андижане наблюдалось не только со стороны чиновников, но и общественности, востоковедов, деятелей Русской православной церкви. Мотивы и причины восстания в таких публикациях зачастую сводились к оживлению дискуссий об угрозах исламизма и «дервишизма». Речь, как правило, шла о «тайном заговоре… обласканных русской властью мусульман». Андижанские события даже уподоблялись движению имама Шамиля[448], сравнивались с действиями Кенесары Касымова[449]. Чиновники высказывали предположения о том, что «позывы среди мусульман к восстаниям, подобным андижанскому, возможны и в будущем»[450].

Что же в действительности произошло? И какую роль в этих событиях сыграл суфизм и фигура самого Дукчи Ишана? Если рассматривать мнения исследователей, то они по-разному объясняют случившееся. Согласно Беатрис Манц, Андижанское восстание представляло собой племенное движение среди кочевников-кипчаков Восточной Ферганы, которые хотели вернуть себе утраченное после русского завоевания политическое влияние на некоторые территории Кокандского ханства[451]. Бахтияр Бабаджанов говорит о несогласованности интересов ишана и его сподвижников. Именно поэтому обстоятельства заставили Дукчи Ишана вынужденно занять место лидера вооруженного выступления, в то время как люди из окружения предводителя восстания стремились использовать его религиозный авторитет в качестве ресурса для реализации собственных экономических и политических целей[452]. Определенный интерес представляет точка зрения Хисао Комацу. По его мнению, Дукчи Ишан объявил джихад против русских, для того чтобы защитить и обновить религию и благодаря этому прекратить распри и моральное разложение среди мусульман, усилилившиеся после имперского завоевания Средней Азии[453].

Во всей этой истории нас прежде всего интересует влияние Андижанского восстания на Казахскую степь и особенности восприятия суфизма через призму глобальной политической угрозы – панисламизма. Это событие вызвало серьезное беспокойство среди представителей имперской администрации. К следствию были привлечены не только чиновники и переводчики, но и востоковеды. Тем не менее, как и в случае Мансурова и Авуза, значительную роль здесь сыграла информационная паника. На формулировку многих выводов и предложений, включая оценку деятельности самого Дукчи Ишана и его учения[454], большое влияние оказывали исламофобия и господство прежних стереотипов о суфизме и его последователях[455]. Поэтому не стоит удивляться тому обстоятельству, что, хотя фирман турецкого султана, обнаруженный у ишана, по итогам экспертизы был признан поддельным, панисламистская риторика во многом продолжала влиять на ход следствия. Власти искали сподвижников Дукчи Ишана среди сартов, казахов, киргизов (кара-киргизы в имперских источниках), уйгур, татар, проживавших не только в окрестностях Андижана, но и в Семиреченской области, Степном крае, Волго-Уральском регионе[456]. На проверку разных слухов, подозрений и доносов тратились значительные ресурсы. Комплекс материалов, отложившийся в имперских архивах, говорит нам, что все эти подозрения, как правило, были плодом фантазии самих чиновников. Информационную панику выгодно использовали сами мусульмане, которые с помощью доносов и петиций, содержавших обвинения в панисламизме, и большой популярности учения Дукчи Ишана стремились уничтожить своих врагов[457].

Кампания по борьбе с так называемыми сторонниками и сподвижниками ишана внесла некоторые противоречия в отношения между мусульманами и империей. Однако более существенным и серьезным последствием стало ужесточение административного контроля над определенными мусульманскими обрядами и ритуалами. Обращая внимание на внешнюю сторону дела, чиновники, как правило, не пытались понять доктринальные особенности религиозных практик и специфику их исторического развития. Суфийский зикр в этом отношении представляет собой один из весьма показательных примеров. Даже несмотря на появление специальной этнографической литературы на русском языке в конце XIX века, описывающей особенности зикра[458], этот важный обряд в отчетах чиновников получал крайне тенденциозную оценку – опасного и тайного ритуала, способного фанатизировать мусульман, внушить им негативные идеи и тем самым сплотить их против империи. Так, в 1899 году Семиреченское областное правление запретило местным казахам собираться в доме карасуйского волостного правителя, так как «при допущении этих сборищ из них возможно ожидать возникновения чего-то подобного беспорядкам, производимым последователями мин-тюбинского ишана»[459]. Такие меры, несмотря на свой репрессивный характер, все же не приобрели характер тенденции, очерчивавшей комплексные и радикальные сдвиги в реализации конфессиональной политики на территории Русского Туркестана и Казахской степи. Как показали исследователи, предложения отдельных управленцев, связанные с жесткими ограничениями деятельности исламских институтов и усилением государственного контроля, были с настороженностью восприняты в Санкт-Петербурге. Интерес здесь представляет реакция премьер-министра С. Ю. Витте на записку туркестанского генерал-губернатора С. М. Духовского, автор которой настаивал на необходимости усиления «надзора за духовными делами мусульман». Витте справедливо полагал, что предложенные меры могут способствовать отчуждению мусульман от империи[460].

Реакция властей на события в Андижане показала, что на масштаб политической угрозы, которую якобы представлял суфизм, активно влияли не только внутренние, но и внешние события. Панисламистская риторика, использовавшаяся европейскими империями, начиная с 1870‑х годов была адаптирована и властями Российской колониальной державы. Не разбираясь в доктринальных особенностях суфизма, игнорируя специфику регионального контекста, а также всестороннее изучение мотивов и интересов участников этого выступления[461],